Гнев Диониса - Евдокия Нагродская

— А разве это не одно и то же?

— Нет! Тысячу раз нет!

— Объясните мне это, Таточка: я не совсем понимаю!

— Это, Женя, не объяснить.

А если бы эта грациозная, гибкая фигурка, этот страстный и нежный рот, эти глаза принадлежали мне? И «тот» стоял там, на арене — стала бы я колебаться? О, нет, ни секунды!.. Тигр!

С этим идиотом, Андрюшкой, вышла сегодня сцена. Он свалил мой этюд на песок, а когда я сделала замечание, он наговорил мне кучу дерзостей и, не потрудившись даже поднять подрамник, ушел в комнаты.

Катя и мать, несмотря на мои просьбы, пошли за ним — и теперь там бурная сцена. Мне ужасно жаль этюда, ну да ничего, напишу другой… Я теперь все время в отличном настроении. Жизнь так хорошо наладилась, голова свежа, через три недели приедет за мной Илья, и я чувствую, как последние остатки моей дури рассеются, аки дым! Нет, право, это был презабавный эпизод в моей жизни.

Пишу письмо Илье, и так хорошо и спокойно у меня на душе, тихо-тихо, немного грустно. Мне так хочется видеть Илью, и я ему пишу об этом.

Я оборачиваюсь на скрип двери — на пороге стоит Андрей.

Я удивленно смотрю на него.

Он, весь красный, одергивает свою блузу и говорит дрожащим голосом:

— Меня прислали к вам просить извинения… Мама этого хочет… Для мамы…

— Ну, вот и прекрасно. Я нисколько не сержусь на вас, — говорю я весело.

— Это мне все равно, сердитесь вы или нет. Я прошу извинения только для мамы, а до вас мне нет дела, — Отлично и это, — отвечаю я и снова сажусь писать письмо.

Он делает шаг в комнату, дергает блузу и смотрит на меня расширенными злыми глазами, на лбу у него вздулась жила.

— Ну, теперь вы все сказали? — говорю я, — Идите себе с Богом и запирайте дверь, а то сквозит.

— Я вас ненавижу! — вдруг кричит он не своим голосом.

— Да за что же? — спрашиваю я невольно.

— Потому что вы гордячка, кривляка! Вы нарочно делаете вид, что не замечаете меня, моей ненависти к вам! — делает он ко мне несколько шагов. — Вы относитесь ко мне, как будто я не человек, а муха какая-то, насекомое… на которое и внимания не стоит обращать! — истерически кричит он.

— Андрюша, Андрюша, голубчик, простите меня, пожалуйста, — стараюсь я успокоить его, — право, я не думала, что вы такой самолюбивый! — Я кладу ему на плечи руки и хочу поцеловать его. Вдруг он хватает меня и опрокидывает на диван — руки давят мои плечи, неприятный запах коломянки и чего-то детски-кислого обдает меня.

Я отталкиваю его изо всей силы, и он валится на пол.

Я поднимаюсь на ноги и от злобы и отвращения не могу говорить.

Он вскакивает с пола, смотрит на меня растерянным взглядом и бросается к дверям. Я слышу, как он бежит по лестнице в свою комнату и хлопает дверью.

Пью воду большими глотками.

— Экая дрянь, мерзость, сопливый мальчишка! — шепчу я.

Но злость и волнение понемногу проходят — инцидент кажется мне таким глупым. Но все же это ужасно неприятно. Марье Васильевне обязательно надо сказать. Это ее расстроит, да делать нечего — такие истерические субъекты иногда кончают самоубийством…

А потом все скажут: «Она довела юношу до этого, она сгубила молодую жизнь». А вот я этой «молодой жизни» не замечала до сих пор. Даже в голову не приходило! Мне все равно, что будут говорить. Даже если застрелится такая истерическая мразь — потеря для человечества небольшая, но это брат Ильи.

Что, если? Фу, может быть, он теперь вешается?

Я быстро подымаюсь по лестнице, прислушиваюсь — тихо. Приотворяю дверь.

Ну, конечно, все в порядке: пишет что-то у стола, а на столе револьвер! Ах ты, сволочь! Я быстро вхожу и окликаю его. Он вскакивает и хватает револьвер.

— Уйдите! Уйдите сейчас, а не то я и вас застрелю! — кричит он писклявым голосом.

— Дайте мне, пожалуйста, немецкий лексикон, — говорю я спокойно.

— Что?!

— Немецкий лексикон, да нет ли у вас задачника Малинина и Буренина?

— Нет… у меня… Евтушевский, — отвечает он растерянно.

— Ну, давайте мне хоть Евтушевского: мне очень нужно.

Машинально он кладет на стол револьвер и идет к этажерке с книгами. Быстро хватаю револьвер и прячу в карман.

Заметив мое движение, он бросается обратно.

— Отдайте! Отдайте сейчас.

— А вы присядьте и потолкуем, Андрюша, — говорю я серьезно. — Нельзя же быть такой истерической девчонкой, такой тряпкой!

— Я тряпка? — взвизгивает он. — Отдайте мне револьвер!

— Ну, конечно, тряпка — слабая, безвольная.

Чуть что — стреляться.

— А вы полагаете, что я могу жить после всего, что случилось?!

— Да что случилось-то? Сущие пустяки! — говорю я спокойно.

— Пустяки? — тянет он, совсем по-ребячески разевая рот.

— Конечно, пустяки. Вам нужно женщину, а в доме я одна посторонняя. Пойдите к женщинам и увидите — как рукой снимет.

— Но… но… подло покупать женщину за деньги!

— А еще хуже бросаться на первую встречную.

— Господи! Да неужели нельзя обойтись без этой мерзости? — падает он на стул и закрывает голову руками.

— Конечно, можно. Не надо только постоянно думать об этом. Если будете постоянно читать книги о том, «как сохранить себя в чистоте», — указываю я на несколько брошюр, лежащих на столе, — так невольно наведете себя на все эти мысли. Знаете, как в одной татарской сказке, человек не должен был думать об обезьяне, ну, вот он только и делал, что думал. А вы лучше побольше работайте физически, делайте гимнастику, читайте только научные книги — и проживете спокойно до тех лет, когда можно будет жениться. Вы такой умный, такой развитой, — бессовестно льщу я ему, — как вы не понимаете, что жизнь человеческая — все же довольно дорогая вещь! А если она вам не дорога, то отдавайте ее за дело посерьезнее, чем истерический припадок!

Я замолкаю. Он сидит, уткнув нос в руки, сложенные на столе.

— Мне ужасно стыдно перед вами! — чуть не со слезами бормочет он.

— Да не стыдитесь, Андрюша! Было бы действительно стыдно, если бы на моем месте была молоденькая, невинная девушка. Вы запачкали бы ее воображение, она могла бы заболеть от испуга. А на меня, право, никакого впечатления не произвело. Мне даже кажется, что теперь, Андрюша, мы сделаемся с вами искренними друзьями.

— Да! Да! — вдруг протягивает он со слезами мне обе руки. — Простите меня, я…

— Тес..! Как будто ничего не было. Пойдем лучше к маме и скажем, что мы теперь друзья.

— Да, да, пойдемте, какая вы славная… я теперь буду больше гулять, работать! Знаете, что? — говорит он, идя с лестницы, — я поеду на лесопилку к Чалаве и буду там работать за рабочего!

— Какая хорошая мысль! Вы узнаете условия жизни рабочих не по книжкам, а на деле. Даже… вот что… — я раздуваю его затею, — записывайте в дневник свои впечатления. Не смущайтесь, если иногда факты покажутся вам мелкими. Рабочий вопрос так назрел, что в нем нет мелочей — все крупно! Ой, — останавливаю я себя, но, вспомнив возраст моего собеседника, продолжаю с прежним жаром. — Если я не ошибаюсь, о жизни рабочих на лесопильнях Кавказа ничего не было за последнее время в текущей литературе. Илья выправит вам ваши записки, и их можно будет напечатать.