Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Хуан Онетти

Когда я снова встретился с ним, когда между нами завязалась эта неожиданная дружба, которая, надеюсь, теперь уже не прервется, я оставил мысль о каком бы то ни было нападении. Я твердо решил, что никогда не заговорю с ним ни об Инес, ни о прошлом и молча сохраню все живым в глубине души. Так я и поступал, почти каждый вечер проводя с Роберто и знакомыми завсегдатаями кафе. Моя ненависть не остынет, не ослабеет, пока я смогу видеть и слушать Роберто; никто не знает о моем отмщении, но, ярясь и наслаждаясь, я воздаю его изо дня в день. Я разговариваю с Роберто, курю, пью кофе. И все время думаю о Бобе, о его чистоте, его вере, о былых его дерзких замыслах. Думаю о Бобе, который любил музыку; о Бобе, который мечтал облагородить человеческую жизнь, построив для миллионов жителей город ослепительной красоты на речном побережье; о Бобе, который никогда не мог солгать; о Бобе, который провозглашал борьбу молодых против стариков; о Бобе — владыке будущего и мира. Я обдумывал все это подробно, неторопливо, сидя напротив человека с грязными от табака пальцами, по имени Роберто, который ведет жалкую жизнь, работая в какой-то вонючей конторе, женат на толстомясой бабе и говорит о ней «моя сеньора»; человека, который проводит долгие воскресные вечера, развалившись в креслах кафе, изучая газеты и играя по телефону на бегах.

Ни одну женщину никто не любил с такой силой, как любил я его падение, его бесповоротный уход в грязную трясину жизни. Никакие восторги любви не могут сравниться с моим восторгом перед его мимолетными порывами, беспочвенными проектами, которые порой нашептывал ему далекий неузнаваемый Боб: по ним можно было точно измерить, до какой глубины скатился он навсегда.

Не знаю, приветствовал ли я когда-нибудь в прошлом Инес с такой радостью и любовью, с какой приветствую теперь каждый день Боба в мрачном зловонном мире взрослых. Добро пожаловать! Он здесь еще недавний пришелец и порой страдает приступами ностальгии. Мне случается видеть, как он льет пьяные слезы и, ругая себя, дает клятвы любой ценой вернуться к тем дням, когда он был Бобом. Могу заверить, что в подобные минуты мое сердце заливают волны любви, и оно становится подобно отзывчивому нежному сердцу матери. В глубине души я знаю, что никогда он не уйдет, потому что идти ему некуда; но я проявляю деликатность и терпение, я стараюсь поддержать его. Вместо горсти родной земли, или фотографий улиц и памятников, или песен, которые привозят с собой иммигранты, я дарю ему гордые замыслы, надежды, грядущие дни, овеянные дыханием и светом страны молодости, которую он недавно покинул. И он принимает все; вначале возражает — лишь затем, чтобы я повторил свои посулы, — но в конце концов говорит «да» и улыбается, веря, что настанет день, и он вернется в мир юного Боба, а сам увязает в трясине своих тридцати лет, барахтаясь без усилия и досады среди трупов былых честолюбивых стремлений, среди изувеченных грез, бездумно растоптанных тысячами чужих ног.

Возвращение на юг

© Перевод. Нина Матяш

Оскар сидел за дальним столиком кафе, и перед глазами его неотступно стояло бледное лицо дяди Орасио на каталке; лицо, где, казалось, застыло — теперь уже навечно — выражение легкого вежливого интереса, неизменно появлявшееся, когда речь заходила о жителях южных районов Буэнос-Айреса или о чем-то, связанном с этой частью города, ставшей после карнавала 1938 года для дяди Орасио чужой, как территория другого государства, граница которого проходила по улице Ривадавия. В таких случаях он приподнимал брови и едва заметно улыбался, дожидаясь, пока тема иссякнет. Но и в застывших чертах невозможно было найти ответ на вопрос, как и для чего ненависть и презрение искажали в представлении дяди Орасио юг города и тех, кто там жил, какими они рисовались его воображению, или — возможно, кроме этого ничего и не было — в какие тона окрашивали ненависть и презрение дяди Орасио юг столицы.

В первую субботу карнавала 1938 года дядя Орасио и Перла после обеда решили пройтись по Бельграно; выйдя из дому, они под руку медленно направились к улицам Такуари и Пьедрас. Оскар знал, что потом они заглянули выпить пива в одно немецкое кафе, где проговорили весь вечер и засиделись за полночь. Когда они вернулись, Перла бесцельно побродила по дому, напевая мелодию Альбениса, и почти сразу же легла спать, а дядя Орасио еще немного посидел у стола, за которым занимался Оскар. Он выглядел усталым и отстегнул воротничок рубашки; засунув большой палец в карман жилета, дядя Орасио перебирал цепочку часов, задумчиво разглядывал стол и время от времени рассеянно спрашивал о чем-нибудь. Оскар видел, как дядя Орасио еле заметно улыбнулся, а потом поднялся, немного постоял, широко расставив ноги, и тихо засмеялся, встряхнув головой. Затем он вздохнул, еще раз поинтересовался учебниками и экзаменами и отправился в спальню.

В воскресенье дядя Орасио и Перла не выходили; небрежно одетые, весь день они молча слонялись по душному дому, устраивались в полутемных прохладных уголках, и их присутствие выдавал лишь шелест толстых утренних газет, журналов и старых потрепанных книг. Когда ближе к вечеру Оскар уходил, дядя Орасио сидел за письменным столом и капал себе лекарство. «Она хочет уйти, а он не хочет удерживать ее, показывая свое нездоровье, — подумал Оскар. — Или она хочет уйти, а он ищет способ удержать ее, молча давая понять, что плохо себя чувствует».

Понедельник карнавала дядя Орасио и Перла провели вместе и вне дома. Оскар увидел их только вечером, и казалось, все снова прекрасно. Довольный и несколько возбужденный, дядя Орасио много говорил, и на лбу у него выступали капельки пота, а когда он улыбался, появлялась одышка. Во вторник Оскар вернулся домой, на улицу Бельграно, только вечером; уже начинало темнеть. Дядя Орасио сидел около окна — рубашка выбилась из брюк, в безвольно свесившейся руке болтаются очки, которые он держит за одну дужку, а на полу, возле босых ног, валяется газета. Они поздоровались, и на лице дяди Орасио Оскар не заметил ничего, кроме сонного выражения. Потом, обнаружив в столовой на скатерти, рядом со стаканом молока и бутербродом с ветчиной, которые ему всегда по вечерам оставляла Перла, написанное яркими синими чернилами письмо — расправленное, с отчетливыми следами сгибов, оно лежало на середине стола под вазой, — Оскар никак не мог связать все это с дядей Орасио: так мог вести себя совершенно незнакомый человек, но никак не его дядя. И все же молоко, бутерброд и письмо оставил на столе дядя Орасио — мужчина, который сидел у окна в соседней комнате. Не дожидаясь вопросов, он ставил Оскара в известность, что Перла ушла, попросив за все прощения, попросив забыть ее и пожелав им счастья; ушла, поскольку она имеет полное право жить своей жизнью. Больше они имя Перлы не упоминали. Когда Оскар на рассвете вернулся домой, письма на столе не было, а дядя Орасио все так же смотрел в окно на душную карнавальную ночь, и на лице его уже начало проступать то выражение добродушного отвращения, которое будет ему свойственно до самого конца.

Когда они жили на улице Бельграно, Вальтер, сын дяди Орасио, заходил к ним редко, но после того как они перебрались на Парана-и-Коррьентес, он стал появляться почти каждый вечер — слишком хорошо одетый, пахнущий одеколоном, с длинными, зачесанными назад негнущимися блестящими волосами. Сначала Оскар слышал, как Вальтер, громко стуча каблуками, идет по коридору, а затем видел его сработанное из обескровленного, потертого материала бледное лицо, которое было гораздо старше самого Вальтера, словно он одалживал лицо другому человеку и тот носил его в годы лишений, когда забывают о благородстве и расточают неуверенные фальшивые улыбки.

— Привет-как-дела, — скороговоркой произносило, возникнув над лампой, лицо, которое одно только и выделялось на фоне темной стены и черного костюма. Вальтер здоровался с дядей Орасио и, расхаживая между балконом и кроватью, начинал рассказывать о том, что происходит в театре или на радио, о том, сколько он думает заработать в этом сезоне, и о баснословных выигрышах на ипподроме Ла-Платы. На их глазах Вальтер возводил каркас собственной жизни, а склонившийся над книгами Оскар дополнял его незаживающими ссадинами, отвратительными типами и женщинами без шляп в длинных блеклых платьях, цвет которых навевает тоску; женщинами, которые судачат о чем-то за квадратными столиками, и слов их не разобрать из-за музыки — звуков аккордеона или трубы; или женщинами в махровых купальных халатах, которые собираются в часы послеобеденного отдыха в маленьком внутреннем дворике пансиона.

Именно благодаря Вальтеру по улице Ривадавия пролегла граница, которую они не переступали. У Вальтера не хватило духу сообщить эту новость, глядя старику в лицо, и поэтому, стоя за его спиной, он сказал, обращаясь к Оскару, завязывавшему перед зеркалом галстук: