Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1 - Игорь Соловьев

А вот Томашевский точно был человеком – и Учителем. Не преподавателем и не наставником, и тем более не грозной и могучей стихией в обличье мудрого старца – он был человеком взрослым, умудренным и уверенным в себе. Он, вот ведь странное дело, действительно казался намного старше их: хотя ему было всего-то шестьдесят восемь – начало зрелости, если подумать, – он выглядел благородным, пожившим и степенным. А вот Кей, хотя старше Томашевского в разы, был… нет, не мальчишкой, ветераном. Со своими без малого четырьмя сотнями лет жизни за спиной, лысым черепом, невероятной силой – он казался ей более близким, понятным, молодым, чем Томашевский – который для Кея должен был быть мальчишкой, таким же, как и они. Нет, все же возраст – чистая условность. Ну разве можно представить того же Грандмейстера юным, двадцатилетним, без седой бороды и посоха? «Должно быть, он был древним и великим еще в юности» – решила Элли.

Томашевский учил их, если можно так сказать, быть людьми. Было видно, как он сам волнуется, как, затаив дыхание, ждет, что же ему ответят на каверзный вопрос, какое решение найдут для трудной задачи; как он тихо, одной лишь улыбкой ликовал, когда ученики находили правильный ответ, как болезненно, озабоченно хмурился, когда говорили неприятные, злые вещи. Официально он вел общую историю, право, этику, курс литературы – на самом деле он рассказывал о жизни, о том, что правильно и неправильно, о морали, об этике – в общем, о главных в жизни вещах, о принципах, которым должен следовать каждый. Элли была согласна с ним почти всегда – в принципах; чаще всего – в идеях и суждениях; но, что печалило, нечасто – в решениях. Он был верным и даже фанатичным сторонником писателя Луки Федотова – тот жил и творил еще до Войны, но, по словам Томашевского, идеи эти пережили не только свой век и величайшую катастрофу в истории, но переживут и все века последующие. Мораль их действительно была потрясающей, глубокой, взывала к бесконечному достоинству личности, гордости за звание человека, ответственности перед каждым, особенно – слабым, к простоте – но единственное, с чем Элли не соглашалась никогда – была идея, что применять магию, не несущую стихии Жизни и Духа, нельзя в принципе, даже для защиты. Он был сторонником лишь радикально светлого пути – убеждения, невмешательства. Томашевский тоже не раз говорил: чем убить злодея темной магией, или даже стихийной – лучше окружить себя светлым барьером. Пусть тебя убьют, но ты сохранишь чистоту, твой пример даст жить другим, сделает их лучше, а злодей однажды раскается… Так ли это? Раскаялись ли те, кто убил ее родителей и родителей Антуана? Вряд ли – их ведь так и не нашли, и никто не явился с повинной. Значит, что-то в этой этической теории все же хромает. Значит, даже самому гуманному и человечному учителю нельзя верить до конца, во всем, особенно в том, что касается самых важных решений в жизни.

Томашевский спорил с ней без устали, предлагал десятки вариантов того, как можно подойти к разговору с любым человеком, доказать ему его неправоту, найти путь, устраивающий обоих. Элли молчала, и чем дальше, тем отчетливей понимала, что хочет лишь одного – найти и убить тех, кто убил ее родителей и родителей Антуана. Сколько бы страшных слов осуждения ни говорили про самосуд – все остальное было бы просто ложью, изменой себе и памяти, долгу перед родителями. А хуже измены ничего нет. …Элли удивилась сама себе – очень нечасто она погружалась в раздумья так глубоко, что не успевала замечать того, что происходит вокруг. Профессор и гости заняли кресла и диван, глава дома сидел в самом большом кресле, белом, как и вся мебель в доме, как обои и ковры. «И все же что-то тут излишне» – не могла отделаться Элли от назойливой мысли. Сувениры, книги (очень много книг), и, конечно, томики Федотова на тумбочке, на первых полках. На окнах все те же цветы, везде – мягкие игрушки, весело подмигивающие и махающие гостям лапами – белые мишки, тигрята, жирафы. Словно какая-то огромная детская…

Лорэйн, жена профессора, была старше их самих всего на два или три года – когда они были первокурсниками, она еще училась, на Аквеусе, – красивая, мечтательная, безупречные манеры, обворожительная улыбка. Профессор тогда недавно овдовел. Его супруга погибла за три года до их, Элли, Антуана и остальных, поступления – несчастный случай с летательным диском, управляемым каким-то одурманенным зельем юнцом.

Так вот, профессор, говорят, влюбился без памяти, едва встретив Лорэйн, и юная студентка ответила взаимностью. Сегодня она была в цветастом свободном платье, пестрая шаль прикрывала тонкие плечи, чуть кудрявые светлые волосы небрежно убраны назад… она сидела в соседнем от мужа кресле, загадочно и нежно улыбаясь – сразу всем и никому в отдельности.

«Интересно, в самом ли деле она его любит?» – подумала Элли и тут же устыдила себя за такой неэтичный вопрос. В любом случае, это уж точно не ее дело, а такое любопытство достойно разве что Эммы Брюйе и ее подружек-сплетниц. Элли оглядела клуб – собралось, считая ее, девять человек. Давида она, признаться, притащила сама – хотелось узнать, что эта бестия скажет про их учителя – почему-то ей это было важно, интересно все, о чем говорит этот парень, такой искрящийся, такой внутренне благородный, отважный…

Алекс пошел, очевидно, за компанию. Антуан? Очевидно, еще надеется чем-то ее, Элли, поразить, заставить передумать… А может, ему просто скучно предаваться размышлениям в одиночестве.

Около Антуана сидел юноша в идеальном костюме, с галстуком-бабочкой, настоящий джентльмен – и староста Террума. Чарльз был наполовину англичанином, наполовину французом – и, что интереснее, приходился, кажется, племянником самому королю. По-видимому, его это обстоятельство приводило в страшное смущение – на идеально красивом (и можно сказать, истинно благородном) лице горел румянец, идеально сидящий пиджак сминался, но ровный, как линейка, пробор оставался безупречен. Вообще, Чарльз делал все от него зависящее, чтобы доказать всем и каждому, что он ничего не получает просто так, за королевское происхождение (тщетно – за глаза его звали не иначе как Принцем). Удивительно было и то, что он собирался жениться на Альбине. А она была круглолицей, невысокой и полноватой – и это бы ладно, но все же дочь обыкновенного профессора, а по Чарльзу наверняка вздыхали прекраснейшие из юных светских дам. Впрочем, быть может, от них он и решил сбежать таким вот образом – Элли не поручилась бы, что между женихом и невестой есть хоть какой-то намек на страсть. Следующей сидела Эвелин Лаверни, староста Аэрума, самая энергичная активистка, участвующая во всех клубах, имеющих хоть какое-то касательство к Аркануму. Немыслимым было любое мероприятие, на котором она не выступила бы с речью – оптимистической, энергичной, решительной – но Элли всегда чувствовала какую-то фальшь. Быть может, поэтому симпатичное веселое личико Эвелин казалось ей все же немного неприятным.

После Эвелин был парень, которого Элли вообще помнила смутно – невысокий и пухловатый, с прилизанными волосами и полными губами. Он отдаленно напоминал Антуана, но тот был скорее величественен, как слон, этот же казался просто слабым – Элли при взгляде на него ощущала жалость с легким оттенком брезгливости. Его, кажется, звали Петером, а фамилию она точно не смогла бы вспомнить. Следующей была Диана Кирри, симпатичная, хотя и, на вкус Элли, излишне скромно одевающаяся студентка с Аквеуса. Элли удивилась, что та выбралась из общежития их факультета – Диана была домоседкой, никогда не появлялась ни в одной компании. Правильная девочка, но все же несколько странная. Элли не могла припомнить ни одного случая, чтобы Диана хоть раз ходила с кем-либо на свидания или вообще хоть раз упоминала в разговорах о парнях (или девушках, ведь всякое бывает) – и даже сплетен о ней не ходило, что и вовсе странно. Впрочем, неважно. Элли вновь упрекнула себя за недостойное любопытство.

Последним из собравшихся был Этьен Колери, длинный лохматый парень в мешковатой одежде… вернее, таким его привыкли видеть. Долгое время он считался не то чтобы изгоем – чудаком, странным и нелюдимым, слишком стеснительным, чтобы заговорить. Над ним частенько подшучивали – в частности, Алекс. Элли, конечно, подобное пресекала, когда могла, но не всегда же уследишь за таким хулиганом?

В этот год Этьен, впрочем, изменился – подрезал патлы и начал, хоть и неуверенно, но все же общаться с людьми, пытался шутить (и даже не всегда – безуспешно), словом, решил, наконец, влиться в общество. Что и говорить, перемена была очень любопытной – уж не специально ли Томашевский его пригласил?

Профессор же дождался, пока голем разольет чай, взмахнул рукой – и чашки повисли в воздухе напротив гостей: сегодня они были не студентами, а именно гостями в его доме.