Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1 - Игорь Соловьев

Все молчали, словно придавленные какой-то тяжелой, гранитной плитой.

– Ладно. Я вижу, что, наверное, сказал больше, чем должен был. Доедайте шоколад, допивайте чай, и идите. Вас еще ждет дискуссионный клуб страны нежных сказок профессора… Простите, Альбина, – спохватился Кей. – Извинения приняты, но я не хотела бы впредь такое слышать, – тихо, но решительно ответила та.

Все ушли, а Кэрол медлила. Она наконец услышала то, что так давно, смутно подозревала, она увидела его настоящим… Три века одиночества, боли, невероятных страданий… Его и ее миры были настолько разными, что было удивительно уже то, что они могли хоть как-то друг друга понимать. И почему-то хотелось прижать его, и согреть, и слиться воедино… Не понимая, что делает, Каролин подошла к Кею и положила руку ему на плечо, придвинулась вплотную к лицу, когда тот обернулся, прикоснулась на мгновение к сухим губам своими…

В следующую секунду она ощутила, как сильная рука мягко, но непреклонно отодвигает ее. – Нет, девочка. Я знаю, что возбуждаю жалость в юных особах, – слышала она горький голос, – но поверь, я справлюсь сам. Не первый век это делаю.

– Я… Ты просто не… – она говорила, сама не понимая, что несет и почему она не в состоянии сказать ни одной связной фразы – только было жарко, очень жарко во всем теле, и надо было держать руки так, чтобы они не дрожали. – Иди к друзьям. Иди, и больше так не делай, слышишь! – крикнул ей Кей, сердито нахмурившись. Ее охватила такая злость, словно ее только что грязно оскорбили или, хуже того, ударили. – Считаешь меня глупой девчонкой, да? Да что ты… Что ты вообще о себе возомнил? Излагаешь тут, какие мы все глупые и ничего не знаем… – А вы и правда ничего не знаете! – резко оборвал Кей. – Я должен был понять, что рано вам знать о подобном. Хватит, прочь! Старик был прав, вы не готовы! УХОДИ! – рявкнул Кей, и тут же смягчился, изогнул брови, извиняясь. – Прости. Прости, Кэрол, я не должен на тебя срываться. Это не ты меня злишь, это лишь память… На нее я зол. Иди, возьми побольше сладостей, почитай книги, посмотри глупое кино, поплачь… И пойми, наконец, что я – и близко не то, чем меня можно представить. Я не герой, я просто старый солдат, каких еще в живых сотни. Все, теперь иди, – и он отвернулся, сделав скачок к балкону. Несколько пассов – и погас свет в зале. Ничего не оставалось, кроме как уйти – молча, и Каролин была слишком зла, чтобы плакать. И слишком… слишком многое узнала такого, что требовало осмысления. Слишком много было таких вещей, которые важнее глупой влюбленности. По крайней мере, она подождет. Выйдя на свежий воздух, она обнаружила, что скамейка во дворе пустует. Вот и отлично.

Глава 2. Роза мира

Элеонора

Профессор Януш Томашевский неуловимо отличался от других преподавателей Университета. Он иначе смотрел на студентов, иначе с ними обращался. Пожалуй, преподавателем было не назвать, как большинство других профессоров, тех, кто помогал студентам получить знания и навыки. Даже Спирелли, декан Игниса, бесшабашный весельчак, все же сохранял дистанцию. Элли же, как староста их факультета, самая ответственная и серьезная ученица Игниса, нередко брала обязанности декана на себя, поскольку сам Спирелли был недостаточно педантичным и, если честно, слегка безалаберным в некоторых вопросах.

Что касается Муна, полной противоположности Спирелли, сухаря, брюзги и педанта, декана Аквеуса. По преданию, когда сам Мун впервые вошел в Банкетный Зал и коснулся Шара, тот показал мутную, болотную, зеленовато-бурую жижу. Так вот, Мун так и вовсе был занудой из зануд, человеком-параграфом, который и пальцем не пошевелит, чтобы сделать хоть что-то помимо его прямых рабочих обязанностей (за что и был прозван Сухарем). Спирелли же частенько пренебрегал формальной рутиной, зато никогда не отказывал подопечным в помощи. Такой подход Элли нравился куда больше, если честно.

Сам Шар, говорят, был таким же древним, как Университет: по легенде, первый директор и основатель Университета также создал и Шар, а как давно был построен Университет, неизвестно. Шар способен показать внутреннюю сущность человека, его природные склонности, характер – и определить, к какой из четырех базовых Стихий ближе всего новый студент. То, что отражалось внутри, всегда было уникально: как не бывает двух одинаковых характеров, так не было еще (на памяти Элли – так уж точно) двух одинаковых узоров в Шаре.

Элли прекрасно помнила тот день, когда они с Антуаном и Алексом проходили распределение. Она была ужасно зла на Антуана за его нелепую, необъяснимую выходку… То, как он накричал на дядю Генри, как он посмотрел тогда на нее, Элли… И все же она не могла сказать, что Антуан стал отныне чужим человеком. Конечно же, он оставался для нее близким – не то чтобы братом, не то, чтобы другом, но все-таки Элли не могла спать спокойно при мысли, что ему плохо. Он был в чем-то нелепым, часто неправильным, но все же умным и чутким. Впрочем, было в нем порой и непонятное высокомерие, что-то такое, что не давало находиться с ним рядом. Элли не нравилось об этом думать, это было так же неприятно, как сидеть на уроках у Кляуница, в вечном полумраке, среди его змеиного шепота.

…В таких мрачных раздумьях она сидела на скамье распределения, рассеянно оглядывая будущих сокурсников. Когда она сама шла по красному ковру, мысли вдруг разом разлетелись прочь, а внутри все сжалось. Элли даже подумала, что от волнения ее энергия могла «замерзнуть», и теперь Шар покажет холод, лед – но нет, под ее пальцами в хрустальной сфере вспыхнуло пламя, ровное, как костер, но периодически играющее яркими белыми всполохами – непредсказуемо, неритмично.

Антуан, естественно, оказался водой – глубокой, темно-синей, ровной. Такой, наверное, была вода в глубине океана.

«Все-таки мы слишком разные… Должно быть, поэтому и не можем находиться вместе – хотя и хочется, но никогда не получается забыть об этой разнице. Любая мелочь словно кричит: что хорошо для тебя, губительно для него – и наоборот».

…Давид тронул ее за плечо, и Элли вынырнула из раздумий. Они уже пересекли небольшой луг, отделявший жилища сотрудников Университета от самого замка. Дом Томашевских был красив, ухожен, элегантен – но теперь, когда Элли впервые переступила за его калитку и вошла в сад, то наконец поняла, почему, когда она проходила мимо него, к приятному чувству примешивался странный осадок. Такой белый, изящный, отделанный мрамором особняк не мог не быть приятным глазу, и только оказавшись в саду, Элли наконец поняла, что ее смущает. «Здесь очень много цветов. Мягких, красивых, нежных… совсем чуть-чуть больше, чем нужно. И вьюн на стене – очень красив, уместен, но отдает некой… нарочитостью? Да, пожалуй, именно так». Пока все поочередно заходили в дом, Элли вернулась к мыслям о Томашевском. Он не был преподавателем, как другие, он не относился к студентам, как к безличным объектам. Он не был и наставником, как Кей – тот бывал и строг, и брюзглив, но все же он – один из них. Главный, старший, опытный, он испытал на себе несоизмеримо больше, чем им, скорее всего, когда-либо доведется, и поэтому он был куда ближе всех остальных. Для Элли, во всяком случае, он был командиром и боевым товарищем.

Что касается Грандмейстера, то он (как казалось Элли), был самым загадочной человеком из всех, кого она знала. Хотя именно он встречал студентов в самый первый учебный день, первым рассказывал им о силах, управлявших миром. У Элли было смутное, необъяснимое чувство, словно сам Грандмейстер тоже был некой силой, загадкой… словно он, такой непохожий на остальных волшебников, сам по себе был стихией, с хитрой улыбкой вселившейся в балахон волшебника из сказки, глядящей на окружающих с добрым, но и грозным намеком – а ну как кто догадается, что он и не человек вовсе? В том, как буднично и поверхностно его обсуждали, ощущалась неправильость, будто слова, подходящие для обычных людей, не могли правильно описать его. Впрочем, Элли не видела ни одного Великого мага, кроме Грандмейстера. Быть может, им всем полагается ходить в чудаковатых одеждах? Про Белую Чародейку ходили слухи, будто она так прекрасна, что красота ее сияет, как второе солнце – выдумки, наверняка, но в любом случае, за ними что-то стояло…

А вот Томашевский точно был человеком – и Учителем. Не преподавателем и не наставником, и тем более не грозной и могучей стихией в обличье мудрого старца – он был человеком взрослым, умудренным и уверенным в себе. Он, вот ведь странное дело, действительно казался намного старше их: хотя ему было всего-то шестьдесят восемь – начало зрелости, если подумать, – он выглядел благородным, пожившим и степенным. А вот Кей, хотя старше Томашевского в разы, был… нет, не мальчишкой, ветераном. Со своими без малого четырьмя сотнями лет жизни за спиной, лысым черепом, невероятной силой – он казался ей более близким, понятным, молодым, чем Томашевский – который для Кея должен был быть мальчишкой, таким же, как и они. Нет, все же возраст – чистая условность. Ну разве можно представить того же Грандмейстера юным, двадцатилетним, без седой бороды и посоха? «Должно быть, он был древним и великим еще в юности» – решила Элли.