Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

Я действительно так и сказал. Слово в слово. Понятия не имею, откуда во мне взялась эта смелость. Обычно я не очень хорошо танцую. Чаще всего я изо всех сил стараюсь быть в танце ведущим, словно пытаюсь произвести арест. Моя гибкость и легконогая удаль, несомненно, проистекали из того факта, что я заранее решил уступить ей пальму первенства, следовать за ней и не ожидать от танца ничего, кроме танца. Если бы так было всегда, если бы это могло когда-нибудь повториться. Я мог бы написать об этом стихотворение.

— Я хочу написать о тебе стихотворение, — сказал я.

— Я должна тебе позировать?

— Знаешь, когда я жил в Нидерландах, я собирался повесить объявление: «Поэт ищет обнаженную модель». Но так и не повесил. То была просто шутка. Фактическое ее воплощение принесло бы только разочарование.

— Это тебе так кажется.

— Если расценивать твой ответ как предложение, — сказал я, — то я все больше убеждаюсь в том, что мы были правы, мало ожидая от будущего католических ценностей.

— Пойдем. Ты далеко живешь? Ты пишешь пером или на старомодной печатной машинке? Такие люди, как мы, не интересующиеся будущим, само собой, не пользуются компьютерами. А ты хороший поэт? Я хочу, чтобы было похоже.

В прошлом, на лекциях и публичных интервью в Нидерландах, меня так часто спрашивали, почему я стал поэтом, что в какой-то момент я придумал стандартный ответ: «Чтобы соблазнять женщин, разумеется». То был идеальный семантический стоп-сигнал, пока однажды бдительный журналист не задал мне вдогонку логичный вопрос: «И как, получается?» С того момента мне пришлось искать новый стандартный ответ.

Если бы сейчас я мог написать письмо самому себе в более юном возрасте, то охотно удивил бы рассказом о своем первом свидании с Клио. Руководствуясь этим письмом, мое молодое «я», безусловно, добавило бы к тому стандартному ответу, что и стихи для этого сочинять в общем необязательно. Достаточно просто слыть поэтом. Ведь то стихотворение о Клио я так и не написал.

Когда, преисполненная благородства, она вдруг очутилась в моей засаленной каморке, логове холостяцких фантазий, вся моя бравада съежилась до размеров судорожной инвентаризации имеющихся вариантов. Все подходящие стратегии сводились к спиртному. У меня в заначке была бутылка. Я принялся ополаскивать стаканы. Она спросила, где можно переодеться. Я чересчур громко рассмеялся ее шутке и указал на ванную комнату.

Ее отсутствие дало мне время разыскать штопор. В результате он оказался там, где ему полагалось быть. Потом обломалась пробка. Второпях я вкрутил штопор в оставшуюся половину пробки и извлек ее из бутылки. Наполнил стакан, пальцами выудил раскрошенные остатки пробки. Поскольку полотенца под рукой не было, я быстро вытер руки о брюки. Она все еще была в ванной и, к счастью, не видела моего дилетантизма. Одним глотком опустошив стакан, я разлил содержимое бутылки в оба стакана с таким видом, будто только что ее откупорил. Во рту застряла крошка от пробки. Я бросился было к раковине с намерением выплюнуть крошку, как тут Клио вышла из ванной.

С вечера нашего знакомства вплоть до расставания меня не покидало чувство, что она всегда на шаг меня опережала. Стоило мне чего-то захотеть, как она уже все организовала. Когда во мне только назревало умозаключение, она уже давно к нему пришла. Если я пытался проявить инициативу, она заранее ее отклоняла. Она, без сомнения, вела меня в нашем танце. В те моменты, когда я все-таки в этом сомневался или, по крайней мере, в том, нравилась ли мне моя роль ведомого, я воскрешал в памяти тот первый вечер, когда она вышла из ванной, и все сомнения улетучивались сами собой.

Ибо она была обнаженной — в том смысле, что разделась догола. Она оставила лишь чулки, увенчанные кружевной оборкой на бедрах, знакомые мне исключительно по фотографиям в интернете, и туфли на высоком каблуке. Больше на ней ничего не было.

— Ты разве не искал обнаженную модель? — сказала она. — Или ты по-прежнему убежден, что придуманная идея лучше ее воплощения в жизнь?

Что мне было на это ответить? Я проглотил крошку от пробки. И мысленно пожалел, что уже поставил бокалы с вином на стол, иначе из чистого благоговения мог бы театрально выронить их из рук. Это был бы идеальный ответ. Она была не просто обнажена, но к тому же безупречно сложена, как статуя эпохи Возрождения. Немы слова для описания ее красоты. Так больше женщин не лепят, подумал я, — объективно эстетичными, как Дафна, столь страстно желанная Аполлоном, или застигнутая врасплох купающаяся Диана, как греческая богиня или муза. Ее можно было легко описать и в менее поэтических терминах — как модель, бесстыдно позирующую на длинных порнографических ногах, с узкими девичьими бедрами, миниатюрной аппетитной попкой и соблазнительной маленькой грудью, полной и сочной, как вишни.

Прильнув губами к ее рту, я погладил теплую мягкую бронзу ее бедер, и вдруг с ужасом осознал, что уже целую и ласкаю ее и что ей это, очевидно, нравится. Она оказалась такой хрупкой, что почти растаяла в моих алчущих руках. Пока я упивался своим богатым открытиями путешествием по патине ее скульптурных форм, она извлекла из штанов мой член и легким летним ветерком провела по нему своей невыносимо маленькой ручкой. Я подумал было, что должен что-то сказать, дабы усилить космическое значение сего момента, но тут она меня отпустила, развернулась и оперлась одной рукой о кухонный стол в красно-белую шашечку. Чтобы развеять любые сомнения в своих намерениях, другой рукой она снова ухватилась за мой член у себя за спиной и направила его ко входу во влагалище. Затем пристроила освободившуюся руку рядом с другой на клеенке, наклонилась еще немного вперед и с безошибочным чувством ориентировки вытолкнула ягодицы мне навстречу. Я скользнул в нее, как пистолет в кобуру. Это был секс. Я осознал, что мы и в самом деле занимаемся сексом. Ее бедра двигались в медленном, тягучем ритме танго, и я предоставил ей вести этот танец. Кухонный стол поскрипывал. Она не издавала ни звука. Мне же мешал ремень в полуспущенных брюках. Пока я обдумывал способ его ослабить, она, глубоко вздохнув, кончила. И упала на стол.

— Извини, — сказала она.

Я взял ее на руки, точно выбившегося из сил олененка, и уложил