Плевенские редуты - Борис Изюмский

«Признал», — благодарно подумал Суходолов, соскакивая на землю.

— А и́метому? — спросила девушка, не сводя глаз с коня. Копыта его походили на высокие стаканы.

— Быстрец.

— Хубаво име. — Ее глаза озорно блеснули. — Могали? — показала Кремена на седло, прося разрешения сесть на коня.

Суходолов заколебался: как бы, с другими строптивый, Быстрец не сбросил неумелую наездницу.

Но девушка, словно прочитав его мысли, успокоила:

— Нема да падна… — мол, не упаду.

Еще в детстве любила она ездить верхом. А как-то жеребенок ударил ее копытом, оставив метку на лбу. Но и после этого она не стала бояться — пользовалась каждым случаем, чтобы оказаться верхом на коне.

— Малко… Наблизо… — умоляюще посмотрела на Алешу Кремена, и он не смог отказать ей.

Суходолов огладил Быстреца, словно прося его быть поосторожнее. Конь понимающе попрядал ушами, фыркнул протяжно.

Кремена поставила крупную ступню в стремя и легко села в седло. Сильными ногами сжала бока коня, и он покорно, красивой, осторожной рысью понес ее по дороге. Запрокинув голову с разметавшимися по широкой спине волосами цвета жнивья, мчалась Кремена пустынной дорогой. Ее крупная фигура, с будто выточенными бедрами и небольшой грудью, слилась с конем. Движения Кремены быстры, но женственны и плавны. Алексей подумал, что она очень похожа на тех казачек, которых он видел на коне, но было в Кремене и что-то очень болгарское. Может быть, в этих длинных шелковистых волосах ниже стана?

Быстрец мчался, выгнув шею колесом.

Кремена возвратилась и легко соскочила на землю. Нежно-матовое лицо ее горело от счастья, глаза сияли, раздувались ноздри тонкого носа. Она о чем-то быстро, взахлеб, заговорила, забыв, что не все Алеша может понять, отбросила прядь светлых волос, скрывавших маковую росинку, притаившуюся у маленького уха.

— Благодаря! — наконец сказала она своим певучим голосом и, от избытка чувств, поцеловала коня между глаз.

Они вошли во двор Коновых. Кремена задала коню корм, Алексей прислонил пику к вишне, снял карабин, шашку, повесил их на сук дерева, в его развилке пристроил фуражку, и они сели на ту самую скамейку, на которой сидели вместе.

Два дня разлуки показались им бесконечностью, а впереди предстояла разлука, может быть, навсегда, и невольная эта мысль придавала свиданию печальную окраску, сближала еще больше. Но они пытались уйти в разговор легкий, и Кремена, показывая на ульи, сказала: — Пчелен мед… — словно спрашивая: «А как по-вашему?»

И Алеша радостно подтвердил:

— Верно, пчелин мед!

Солнце пронизывало лучами листву деревьев, и казалось, что идет золотой дождь.

Алеша быстро взглянул на Кремону и, словно бросаясь с высокой кручи в Донец, сказал:

— Лю́ба ты мне.

Кремена сердцем поняла, о чем он говорит, лицо ее стало серьезным, даже печальным.

— Это — шутка, — Кремена сказала «щега», так по-болгарски звучит слово «шутка».

Но любовь умеет понять то, что ей необходимо понять, и Алеша воскликнул:

— Правду я гутарю!

Провел рукой по ее волосам, осторожно привлекая к себе, поцеловал в губы так, что голова кругом пошла.

Им не мешал солнечный ливень, цокот копыт, промчавшегося за околицей коня.

— И ты меня жалкуешь? — спросил Алеша. Синие глаза его глядели тревожно-радостно и с надеждой.

— Да, — сказала Кремена и покачала толовой так, будто отрицала.

Вот не мог он привыкнуть к этому движению головы невпопад, когда, желая сказать — «нет», болгары утвердительно кивают головой.

Кремена задумчиво покусала нижнюю губу. При этом на щеке ее легким следом проступил серпик, словно не смел углубиться, а только наметился.

Алеша стал целовать его, чтобы не исчез.

— Будет, Алъоша, — сказала Кремена, с нежностью отстраняя его, — будет…

Во двор вошел отец Кремены, привез на тачке дрова. Алексей помог их разгрузить, а потом Ивайло скомандовал дочке, чтобы она принесла гостю простоквашу и ржаного хлеба.

Они завтракали в саду, у вкопанного в землю одноногого стола под абрикосовым деревом. Ивайло, показывая рукой на себя, сказал:

— Човек.

И, кладя руку на колено Алеши, снова утвердил:

— Човек.

Обняв его, с гордостью произнес:

— Славянин… Работлив… А чорбаджи Цолов — не е човек… Хуже турка! Людям от него польза, что голодному от уксуса. Ишь, притаился, как сова от света. Думает, вы уйдете, тогда снова душить будет. Но ничего, в одной руке два арбуза не удержать. И не всю жизнь мою землю одеялом можно будет прикрыть… Я разве что — пусть богатеет… Но и другим жить давай…

Ивайло спохватился: наверное, этот донской казак его не понимает. Сказал то, что ему несомненно будет понятно. Положив обе руки себе на грудь, он посмотрел на Суходолова с признательностью:

— Освободили от робство.

Суходолов согласно кивнул:

— Освободили.

Стратегический план Балканской кампании сводился к тому, чтобы после форсирования Дуная действовать столь же стремительно, не задерживаясь у турецких крепостей.

Одной армии, перевалив через Балканы и не дав неприятелю опомниться, решительно идти на Константинополь, а другой в это время связывать вражеские войска в Придунайской Болгарии.

В ставке решено было: от Систово наступать веером, одновременно на запад, юг и восток — в сторону Рущука. Ударная сила — передовой летучий отряд генерала Гурко — двенадцать тысяч конницы и пехоты, в том числе и ополченцев, возглавляемых генералом Столетовым, тридцать восемь орудий. Отряд овладевает Тырново, горными переходами через Балканы и высылает за них кавалерию с пехотой. Рассчитывали, что к этому времени там поднимут восстание болгары.

Два донских полка — двенадцать сотен и шесть орудий — вошли в летучий отряд Гурко, составили сводную бригаду.

Сотня Афанасьева поднялась на исходе ночи по тревоге.

…Алексей ехал переменным аллюром в дозоре уже много часов. Где-то позади остались Кремена, Ивайло. До них теперь так же далеко, как до станицы Митякинской и матери, Уныло глядели неубранные поля. Стояла страшная изнуряющая жара, в точь, как на Дону в июле, когда усохшая трава сникает в балках и оврагах.

Только нет здесь белесой полыни, молочая, шалаша бахчевника. А так все то ж. Ни малейшего движения воздуха. Казалось, вымерли и птицы, и все живое на земле. Серая дорога слилась с серой луговиной. Пыльные гимнастерки прилипли к телу. Пехота брела позади, то и дело перекладывая ружья в кожаных чехлах с плеча на плечо, с трудом передвигая до крови растертые ноги, пригибаясь от тяжести трижды проклятых двухпудовых желтых горбов-ранцев из телячьей кожи шерстью наружу, патронных сумок на поясном, ремне, сухарных запасов. Горячая пыль лежала на шинельных скатках, суконных кепи, на когда-то белых холщовых брюках и рубашках, на побуревших сапогах с длинными голенищами, на медных, продолговатых, немного изогнутых котелках, нависла тучей над войском. Тащились офицерские повозки с чемоданами, окладными кроватями, самоварами, тоже покрытые горячей пылью. На коротких привалах солдаты, составив ружья в козлы, валились на спекшуюся землю.

…Проскакал к походной заставе есаул Афанасьев. Суходолов уважал этого справедливого, хотя и строгого офицера. Вчера есаул пытался заплатить болгарину за харч, а тот сказал ему с укором:

— Не обижай нас, сынко! Если хоть грош возьму — бог не простит. Вы пришли на смерть и лишения ради нас, бросили свои дома, семьи и чтобы после этого…

Афанасьев обнял болгарина:

— Не серчай, отец…

«Да, хорошие они люди, — подумал Суходолов о болгарах, — за таких погибнуть не жаль. Когдась теперя повидаю Кремену? Че это она гутарила на прощание: „Аз ще те чакам“[12] Верно, ласка́вое, потому глаза глядели… Доси замирает сердце, как глаза глядели… Надо спытать у кого из болгар — че гутарила Кремена?»

Фаврикодоров пришел к Ганчо Юрданову на второй день после форсирования русскими войсками Дуная.

— Дождались светла дня! — встретил его радостным восклицанием Ганчо. — А коня твоего я попридержал. Соседи расспрашивали: «Откуда конь?» Сказал: «За бесценок у бежавшего торговца купил». Поверили, нет ли, не знаю, а конь жив и тебя ждет.

Не задерживаясь в Систово, — таков был приказ майора Радова, — Фаврикодоров под утро выехал из города раньше русских войск, держа путь в сторону Плевны. На нем снова турецкий костюм, и он не очень ловко трясется на коне, как беглец от русских, османлис, желающий заняться подрядами для армии.

Путь оказался неближний — восемьдесят верст — и небезопасный. Правда, у него был паспорт-емтескереси, на имя турка Хасана-Демержи-оглы.

Фаврикодоров торопил невзрачного коня: оставались позади сухие овраги, кровли землянок, схожие с небольшими курганами безлесые холмы, редкие поместья-чифлики, пастбища с густой, но уже начинающей усыхать травой, стоячие камни мусульманских могил, кукурузные поля и виноградники, одинокая скирда с неведомо как попавшим на ее верхушку псом.