Не измени себе - Брумель Валерий Николаевич

Но поделать с собой я ничего не мог. Светлана тоже.

Целый день я с нетерпением ждал наступления сумерек, чтобы вновь оказаться с ней наедине на окраине поселка, где нас никто не мог увидеть.

Однажды я, как обычно, залез в свою комнату через окно, которое всегда предусмотрительно оставлял открытым, и в темноте наткнулся на какого-то человека. Он неподвижно сидел на стуле. Я включил свет, это оказался Скачков. Он исподлобья поглядел на меня, спросил:

— Что сегодня так рано?

Я ничего не ответил, стоял молча. Помолчав, мой наставник тяжко вздохнул, поднялся, некоторое время в упор смотрел на меня жесткими холодными глазами. Затем сказал:

— Вызовем обоих на собрание команды — и с треском! Подумай.

И ушел.

Все разрешилось само собой.

Однажды, встретившись на окраине поселка, мы, спрятавшись в густом кустарнике, долго ненасытно целовались. И вдруг, разом похолодев, вместе поглядели в сторону. Там стоял мужчина. Он откровенно разглядывал нас и гадко улыбался. Затем хихикнул и исчез.

Я и Светлана — я это знал точно — внезапно увидели себя как бы его глазами. Мерзкий взгляд мужчины, похотливый смешок все нарушил.

Мы отодвинулись друг от друга. Светлана смущенно поправляла прическу, я попытался пошутить. Вышло очень натянуто — никто из нас не засмеялся.

До базы мы шагали в полном молчании. Расставаясь, она не протянула мне руки, но, как: всегда, сказала:

— До завтра.

— До завтра, — ответил я.

Каждый направился в свою сторону. Но оба уже знали — не будет ни завтра, ни послезавтра.

Так и случилось…

На следующий день Светлана не появилась на тренировке. Ее тренер сказал, что она вроде бы чуть приболела.

Мне совсем не хотелось, но почему-то я пошел к ней. И напрасно — к Светлане меня не пустили ее подруги: Я не стал настаивать, было понятно, что они выполняли просьбу самой Светланы.

И своей комнаты она не выходила еще двое суток. Я к ней больше не ходил.

Неожиданно меня послали на Соревнования в Нальчик, а оттуда — сразу же на другие состязания, в Тулу. В отъезде я был неделю.

Вернувшись, я в первый же день столкнулся со Светланой у входа на: стадион. Она опустила глаза, отчужденно проговорила:

— Здравствуйте…

— Здравствуйте, — тоже на «вы» ответил я.

Она прошла мимо. Не оглядываясь, я пошел дальше. Было ясно — это конец.

После этого мы старались избегать друг друга.

Иногда я задумывался: «Куда все делось? Тот наш прежний „мир“… Он исчез так же внезапно как и возник. И самое непонятное — исчез помимо нашей воли. Как это произошло?»

Однажды я стоял на берегу и долго наблюдал, как в песок уходят волны. Каждая из них с плеском накатывалась на берег, жила блестела под солнцем, а спустя две-три секунды ее уже не было. Она беззвучно уходила в песок. Я невольно подумал: «Как у нас со Светланой».

Внезапно мне пришла в голову очень простая мысль: каждому явлению в природе предназначено свое строго определенное время. Одному его Отпущено меньше, другому — больше, И как бы мы ни противились этому, ничего не изменится. Так заведено природой, Она никому не позволяет вмешиваться в ее раз и навсегда заведенный порядок.

Прав я был или нет, во именно так мне тогда было удобно думать…

На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 2.07 я перелетал так свободно, как эта высота была для меня разминочной. Здесь же я впервые обыграл своего именитого соперника, чемпиона страны Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме, выступать на этих соревнованиях его просто заставили, так как не за горами были уже Олимпийские игры в Риме.

Картанов, который считался первым номером в сборной команде, на тренировке порвал ахиллесово сухожилие на левой ноге. Теперь все надежды возлагались на Габидзе, в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.

Я очень огорчился за Картанова. Мне было искренне жаль кумира своего детства — после такой травмы в спорт редко возвращаются, Кроме того, я мечтал обыграть его на крупных соревнованиях. Теперь это было уже невозможно. Однако, к стыду своему, я почувствовал и некоторое облегчение — одним сильным соперником стало меньше. Пока очень зыбко, но передо мной впервые замаячила реальная надежда попасть на олимпиаду третьим номером.

В Туле я прыгнул еще выше — 2.08, но в последней попытке уже на высоте 2.10 прыгнул неудачно — растянул связки на маховой ноге.

Возвратившись в Лесилидзе, я почти прекратил тренироваться и две недели купался, валялся на пляже — морская вода укрепляла связки. В это время я начал готовиться к поступлению в институт. В июне для проведения дальнейших спортивных сборов команда переехала под Москву, в Малаховку. Здесь, восстанавливая растянутые связки токами Бернара, я продолжал отрабатывать технику прыжка. Не прекращая тренировок, я сдавал экзамены в Московский институт физкультуры.

На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он наконец убедился окончательно, что со мной «не промахнулся», и сразу начал активно действовать — на совете Федерации легкой атлетики внес смелое предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева. Смелое потому, что я был его учеником, и со стороны это могло выглядеть вроде бы не совсем этично. Кроме того, четыре прыгуна имели результаты выше моего личного рекорда: Габидзе — 2.12; Глухов — 2.12; Лямин и Новожилов — 2.10.

Свое предложение Скачков мотивировал так.

Лямину и Новожилову — двадцать пять и двадцать шесть лет. Буслаеву нет еще и восемнадцати. Лямин и Новожилов в своих результатах уже стабилизировались. Трудно ожидать от них большего. Буслаев же растет как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но «обстрелять» его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет всего двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям. А всякую перспективу нужно готовить. И чем раньше, тем лучше.

Решиться на это было непросто. Во-первых, на Олимпиаде можно было потерять ценные очки для команды; во-вторых, за Лямина и Новожилова стояли тренеры, обладавшие не меньшим авторитетом, чем Скачков.

Неизвестно, что творилось за тренерскими «кулисами», но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов, вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь. Внимательно посмотрев на меня, он спросил:

— В Рим хочешь поехать?

Не мешкая, я ответил:

— Конечно.

Он насмешливо спросил:

— А что ты там будешь делать?

— Обыгрывать.

— Кого?

— Да всех!

Кислов усмехнулся:

— Габидзе тоже?

— Да.

— А может, уже заодно и Ника Джемса?

Я спокойно проговорил:

— А чего с ним церемониться.

— Ну-ну… — усмехнулся руководитель команды. Он еще раз цепким взглядом оглядел меня, словно прикидывая, на многое ли я способен, пожал плечами:

— Однако и напор у тебя. Откуда такая уверенность?

Я улыбнулся:

— От бога, Наверное.

Он вдруг засмеялся, весело сказал:

— Ну ладно. Иди. Пока иди…

У меня екнуло сердце: «Неужели поеду?»

Через три дня Скачков сообщил, что благодаря его усилиям меня утвердили в состав олимпийской команды. Он не преувеличивал своих заслуг. Будь у меня тренер менее предприимчивым, неизвестно, как вообще бы сложилась моя спортивная биография.

И сразу все совпало.

Мое сердце пришло в норму (перебои прекратились), залечились связки, стабилизировалась техника прыжка, я стал студентом института Физкультуры, а самое главное, в меня поверили. Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему нужен. Долг, ответственность — эти абстрактные понятия, которые с детства внушали мне родители и школа, вдруг зашевелились во мне как нечто Живое и реальное, Я вдруг смутно почувствовал, что возможен и какой-то иной способ существование в жизни. Более полноценны основанный не на одних эгоистических чувствах.