Не измени себе - Брумель Валерий Николаевич

Нас поселили у местных жителей.

Я жил с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который быстро научил нас шить тапочки. Мы на них немного подрабатывали. Еды все равно не хватало. Особенно мяса.

Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть собачину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными студентами, которые в то время не голодали, потому что мясо собаки являлось у них изысканнейшим национальным блюдом.

Мы с Апазовым рискнули попробовать его.

Действительно, мясо оказалось сочным и нежным. Правда, когда готовили его, надо было немало повозиться, чтобы отбить запах псины, но зато потом на сытый желудок можно было долбить арык хоть до ночи.

Мой друг Димитрий собак есть не мог. Он заходил к нам в гости, брезгливо наблюдал, как мы с Апазовым аппетитно расправляемся с собачиной, и всякий раз, не выдерживая этого зрелища, прощался в выбегал из мазанки.

Как-то он признался:

— Если бы я не знал, какое это мясо, то, наверное, ел бы его. Но это же невозможно?

Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.

Я сказал, что проделаю с ним один опыт. Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих намерениях. Он прекрасно видел, что над костром варится очередная порция собачины. Но он был так голоден!

Усадив Димитрия напротив костра, я приказал ему не шевелиться и сосредоточенно глядеть на пламя. Оп все послушно исполнил и замер.

Через несколько минут я положил ему на затылок ладонь, сказал:

— Теперь смотри на меня. Прямо в глаза!

Димитрий посмотрел на меня. Я проговорил:

— В моих глазах ты видишь язычки пламени… Они там… Внутри… Их все больше и больше… Тебе приятно от них… Тебе очень тепло и спокойно… Очень спокойно… Тебе так хорошо, что хочется спать… Спать… Когда спишь, нет голода… Сон… Ровный, нормальный… Ты погружаешься в сон… Медленно, постепенно… Очень хочется спать…

Глаза Димитрия стали понемногу затуманиваться. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:

— Спи!

Он заснул с открытыми глазами. Я приказал:

— Спи сидя! Сиди и спи! — И резко отнял от его затылка свою руку.

Димитрий чуть откачнулся спиной и вновь занял прежнее положение.

Мои товарищи по институту, Апазов и один кореец, испуганно, с полуоткрытыми ртами наблюдали за сеансом. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Тарелку с мясом я поставил на табурет прямо перед Димитрием. Кусок мяса дымился, от него шел чуть сладковатый запах. Мне самому сразу захотелось есть.

— Мясо! — громко произнес я — Запах мяса! Ты его чувствуешь! Тебе хочется есть. Очень… Ты голоден… Страшно голоден…

По горлу моего товарища заходил кадык — он начал быстро сглатывать слюну.

Я продолжал внушать:

— Телятина! Вкусная, сочная, нежная! Протяни руку!

Димитрий сразу поднял руку, я подставил тарелку, сказал:

— Бери! Бери самый большой кусок и ешь!

Он не взял, а судорожно схватил мясо и жадно стал его есть. Я приказал:

— Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет. Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек…

Димитрий стал есть неторопливо, как все нормальные люди. Я опять подставил тарелку:

— Возьми еще!

Он принялся за второй кусок.

Я пытался воздействовать на его пищеварение.

— Ешь с аппетитом… С удовольствием. В желудке у тебя постепенно теплеет… Там мясо… Постепенно Ты насыщаешься, тебе приятно!.. Все! — наконец распорядился я. — Хватит! Ты сыт, ты спокоен… Тебе больше ничего не нужно… Отдыхай… Ложись на спину и спи… Спи!

Димитрий безропотно подчинился.

— Спи глубоко! — произнес я над ним. — Спи долго!

Спал он около получаса. За это время мы сами поужинали, затем, затушив костер, вылили из котла воду, спрятали его, убрали остатки пищи.

Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:

— Что я делал?

Я бодро ответил:

— Все! Ползал на животе, плясал, даже на голову становился!

Он недоверчиво полуулыбнулся, поглядел на Апазова и корейца. Те, подтверждая, кивнули.

— Да-а… — протянул Димитрий. — Интересно… Не знаю отчего, но мне почему-то очень хорошо.

Я соврал:

— После гипноза всегда так.

Он счастливо улыбался. От его улыбки мое сердце сдавила жалость, я вышел из юрты.

Отойдя немного, я сел на теплый песок, поглядел вверх. Над головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой.

Вдруг кто-то выскочил из юрты, и тут же, у входа, его стало рвать. Надсадно и продолжительно.

Это был Димитрий.

Я вбежал в юрту, заорал:

— Кто? Кто ему сказал?

Перепуганный Апазов указал на корейца.

— Вон! — закричал я. — Вон, убью!

Кореец моментально исчез.

Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему понравилась собачина, любимое национальное блюдо его народа.

Я вернулся к своему товарищу. Обессилевший, он содрогался всем телом, хрипло дышал, Я положил ему на плечо руку, сказал:

— Прости. Я не хотел, чтобы все так… Прости.

Димитрий отрицательно замотал головой.

— Нет, нет, — проговорил он. — Спасибо. Пусть. Я хоть несколько минут чувствовал себя сытым. Спасибо. — И слабо мне улыбнулся.

Я отошел, сел на землю, насыпав на газету махорки, свернул самокрутку, закурил и опять стал смотреть на звезды.

Неисчислимые миры взирали на нас сверху и равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал сам по себе, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну.

Я подумал:

«Почему так? Каждый миг всюду возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери? Чтобы сейчас давился собачьим мясом, которое съел под гипнозом, мой товарищ?»

В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.

БУСЛАЕВ

Старший тренер сборной команды Скачков на первой же тренировке опытным глазом сразу подметил во мне какие-то изменения. Я, опасаясь, что он тут же отошлет меня со сборов обратно к Абесаломову, неохотно рассказал ему о своей перетренированности и сердечных перебоях.

Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся и неожиданно для меня высказал мое же основное правило:

— Все, что ни случается, — все к лучшему. Пришло время, когда надо работать только над техникой прыжка. Поставишь технику — ты на коне. Нет — нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.

Всесоюзный сбор легкоатлетов, как и было запланировано, проходил в Грузии, в Лесилидзе. Поселились мы на спортивной базе в уютных домиках. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого моего дня. Он распорядился, чтобы меня кормили по специальному меню. Скачков посоветовал мне есть больше меда. По его словам, он содержал соли редких металлов, которые были необходимы моему организму. Кроме того, мед смягчал мой гастрит. В Лесилидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз, подходя к берегу, я уже на ходу раздевался и нетерпеливо залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло. И долго плыл под водой у самого дна.

Плавал я довольно хорошо, мог пронырнуть метров пятьдесят. Правда, все это делал в бассейне. Душа у меня была, что называется, самая сухопутная. Странно, что я так привязался к морю. Я разбегался и лихо врезался головой в волны даже в семибалльный шторм. Попадая в огромный вал, я изо всех сил греб под водой руками и уворачивался от его сметающего удара. Когда я выныривал, море начинало швырять меня из стороны в сторону, как щепку, — оно было недовольно, что я его перехитрил. Это льстило моему самолюбию.