Избранное - Роже Вайян

Миньо сходил узнать, сколько выручили в буфете и каков сбор в кассе: за входной билет с мужчин брали по сто франков, а с дам по пятьдесят. Вернувшись, он сел возле Пьеретты и занялся подсчетами.

— Ну, как дела? — спросила она.

— Плохо.

Сбор далеко еще не покрывал расходов за аренду помещения и оплату оркестра. А ведь бал устроили с целью поправить финансовые дела секции — у нее накопилось долгов на девяносто семь тысяч франков: федерации департамента — семьдесят пять тысяч и книготорговой фирме за брошюры и газеты — двадцать две тысячи.

— Да почему же это товарищи не идут? — с беспокойством говорил Миньо.

Всякий раз, как у секции случалась какая-либо неудача, Миньо лишался сна и аппетита.

Оркестр играл медленное, тягучее буги-вуги. Танцевали только три пары одни девушки. Иногда та, которая танцевала за кавалера, отодвигалась от своей партнерши, и она, сгибая колено, проскальзывала под ее поднятой рукой мягким, плавным движением, должно быть похожим на тот «малый реверанс», о котором писал герцог Сен-Симон.

У буфетной стойки толпились молчаливые молодые люди, уже взиравшие на мир посоловевшими глазами и чувствовавшие потребность опереться на плечо соседа; время от времени они «вкалывали еще» и передавали друг другу стаканы красного.

— Это что же такое делается? Видать, нынче только девушки с девушками танцуют, — сказал пожилой рабочий, сидевший за ближайшим столом.

— А пусть кавалеры поменьше пьют, — отозвалась его соседка.

— Кавалеры, разбейте-ка парочки! — крикнул старик.

Двое юношей отделились от кучки приятелей и двинулись наперерез танцевавшим девушкам.

— Убери лапы, — сказала одна.

— Пойди проспись, — сказала другая, глядя через плечо партнерши.

Один парень все не отставал. Танцорки круто повернули, и он мешком свалился на пол. Девушки сделали три скользящих шага, та, которая вела, отодвинулась, а вторая проплыла под ее рукой, склонив колено в «малом реверансе». Они повторили это па. Парень тем временем медленно поднялся и возвратился к приятелям, которые, хихикая, глядели на него; ему поднесли еще стакан красного.

— Вот свиньи! — возмущался Фредерик Миньо. — Покати сейчас шар им под ноги — все и повалятся, как кегли.

— Просто сердце переворачивается смотреть на них, — сказала Пьеретта.

Я сидел напротив нее, но не решался слишком бесцеремонно ее рассматривать, хотя она вызывала у меня сильнейшее любопытство. Ее огромные черные глаза поражали какой-то необыкновенной чувствительностью: они отражали малейшую игру света и тени, когда она поворачивала голову к эстраде или к дальнему концу зала, и так живо передавали все движения ее души, все впечатления от того, что она видела и слышала вокруг; право, ее глаза напоминали море, когда смотришь на него с самолета или с высокой скалы и видишь, как скользят по нему мимолетные тени бегущих в небе облаков. В каждом ее движении сквозили и смелость и застенчивость, что-то похожее на зарождавшийся и тотчас подавляемый порыв чувства; да, в ней было то, что некогда называли «сдержанностью», — слово, ныне уже вышедшее из употребления.

Оркестр заиграл вальс. Пьеретта повернулась к соседнему столику и поглядела на ту самую девушку, которая ответила старику, что молодые люди слишком много пьют и потому недостойны танцевать с девушками.

— Маргарита! — тихонько окликнула ее Пьеретта.

Девушка кивком головы выразила согласие и тотчас встала. Пьеретта обняла ее за талию и повела на середину зала. Они вальсировали безупречно, в чисто французской манере, еле переступая ногами, держа корпус немного напряженно, и, четко делая каждый поворот, кружились почти на месте. Кроме них, никто не танцевал, весь зал следил за ними взглядом. Обе танцорки были прелестны — тоненькие, стройные, с гордой посадкой головы, с ярко накрашенными губами; на обеих были прямые облегающие юбки и легкие блузки: у Пьеретты — светло-зеленая, у Маргариты — красная.

После вальса Пьеретта познакомила меня со своей партнершей.

— Это Маргарита, — сказала она. — Моя товарка, мы работаем в одном цехе. Она хорошая подружка, но ужасно бестолковая.

— Я политикой не занимаюсь, — заявила Маргарита и тотчас добавила: — А нашу Пьеретту я все-таки очень, очень люблю.

Подруги стояли передо мной, обняв друг друга за талию.

Я знал от Красавчика, что Пьеретте Амабль двадцать пять лет. Маргарита, как я понял, была ее школьной подругой и, значит, приблизительно ее ровесница. Но сейчас обе они, разрумянившиеся от танцев, казались гораздо моложе, у них был тот торжественный и задорный вид, какой отличает юных девушек, впервые попавших на бал.

— Маргарита у нас капитан баскетбольной команды, — сказала Пьеретта. Она защищает знамя наших хозяев по всему департаменту.

— Вот когда я состарюсь и меня уже не примут в команду, я встану под знамена Пьеретты, — ответила Маргарита.

— А пока что, — заметила Пьеретта, — она предоставляет мне бороться за нее и ни чуточки не помогает.

— Вот уж неправда! — возмутилась Маргарита. — В цехе я слушаюсь ее больше, чем мастера.

Но этими фразами, в которых звучали намеки на какие-то старые или недавние споры, они перебрасывались очень весело, с заговорщическими подмигиваниями и тихим смешком.

Пока Пьеретта Амабль и Маргарита кружились в вальсе, Натали Эмполи внимательно смотрела на них.

— Здесь только одна девчонка в форме.

— Кто же? — спросила Бернарда Прива-Любас.

— Вон та, черноглазая, в зеленой блузке.

— Фи! У нее красные руки.

— У работницы такие и должны быть, — сказал Летурно. — Руки, исполненные жизни. Совершенно такие же, как у той фигуры, что вырезана из дерева на носу ладьи, плававшей некогда по озеру Неми…

— Хороши вы оба! — воскликнула Натали. — Увидели шикарную девчонку. Чего бы, кажется, лучше? Так нет, Бернарда язвит, а Филипп… Несчастный ты этакий! Ну когда женщина будет для тебя женщиной, а не только предметом сравнения с какой-нибудь картиной или статуей?

Пьеретта и Маргарита, вальсируя, упорхнули на другой конец зала, потом снова приблизились.

— По-моему, она просто совершенство, — восторгалась Натали.

— И по-моему, тоже, — согласился Филипп.

Нобле обернулся посмотреть, о ком идет речь.

— Вам, наверно, еще представится случай познакомиться с этой особой, сказал он Филиппу. — Это мадам Амабль, рабочая делегатка.

— Нобле, Нобле! — воскликнул Филипп с деланной игривостью. — Почему вы до сих пор не доставили ее мне, связанную по рукам и ногам? Вы, верно, хотите держать ее в своем монопольном владении?

— А что ты будешь с ней делать? На что она тебе, спрашивается? съехидничала Натали.

— В первый раз вы выражаете желание войти в непосредственное общение со своими рабочими, — довольно сухо заметил Нобле.

Слова «со своими рабочими» он произнес таким тоном, будто поставил их в кавычки.

Нобле был обижен заявлением Филиппа, что он пойдет на вечер для того, «чтобы иметь наконец случай встретиться со своими рабочими». Ведь это был косвенный упрек по адресу начальника личного стола. Возвратившись домой, он всю ночь проговорил о такой обиде с женой, и та только разбередила его рану: «Ты за него всю работу делаешь, а он тебя еще и упрекает…»

— Нобле, — сказал Филипп, — вы, я вижу, злопамятны.

— В следующий раз, как мадам Амабль придет в контору, я немедленно представлю ее господину директору по кадрам.

— «Мадам»?.. — удивилась Натали. — Такая девчурка и уже замужем?

Нобле замялся. Очевидно, ему не хотелось отвечать Натали. Но, поразмыслив, он решил, что вежливое обращение с носительницей фамилии Эмполи входит в его обязанности.

— Да, — сказал он, — мадам Амабль была замужем. Но она развелась или разводится сейчас с мужем. По правде сказать, она выгнала его.

— Люблю энергичных женщин! — заметила Натали.

— Досадная история, — продолжал Нобле. — Муж ее оказывал нам небольшие услуги…

— Нам? — переспросил Филипп. — Кому это «нам»?

— Ну дирекции. Он сообщал некоторые сведения относительно личной жизни руководителей профсоюза. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Нет, — отвечал Филипп.

— Ничего, постепенно вы научитесь разбираться в этой кухне. Муж Пьеретты Амабль был нам очень полезен в момент раскола профсоюзов.

— Не понимаю.

— Скоро поймете. Дирекция фабрики должна знать нужды каждого. Какие у кого заблуждения, неприятности. Ваш дедушка часто говорил мне: «Удивительное дело, Нобле, до чего дешево обходится покупка человеческой совести!» И вы сами убедитесь, насколько он прав…

— Потрясающе! — воскликнула Натали.

Нобле бросил на нее недоверчивый взгляд, но желание похвастаться своей профессиональной опытностью взяло верх, и он продолжал: