Сказки темной Руси - Инна Ивановна Фидянина-Зубкова

Склонил Макар буйную голову – делать нечего, надо уходить из отчего дома. А с другой стороны, да и какой же это дом? Весь провонялся сорной травой, мутными вонючими взварами, сухими лягушачьими лапами да потным русским духом, в неровен час стучащим за очередной мерой проклятий на соседку или присыхом для невесты или жениха.

Плюнул молодой детинушка на гнилую продажную лавку своей матушки да и вышел вон. А куда пешему податься? И там его не ждали и тут не рады. Хлеба-соли не дают, ворота перед носом затворяют, носы ворочают, дразнятся и пальцы в фиги складывают. Это ведь совсем разные вещи: сыто дитятко, родной матушкой обласканное, по головку погладить или рубль подать лбу здоровому на утробушку его ненасытную.

– Ну что ж, коли так, – решил Макар. – То и я дразнится на вас буду. Видимо, судьба моя такова.

И пошел он по белу свету искать гусляров да песенников развеселых. А как нашел, так кланялся им в пояс:

– Здраве бываете, други честные, не прогоните трубадура-песенника, буду верно вам служить, петь, плясать, на дуде играть, народ веселить.

– Ой ли, – прищурились гусляры-песенники, – А покажи-ка нам, на что ты горазд.

Ну Макар и показал бродячим скоморохам свою удаль молодецкую. Достал дудку потешную самодельную, с белочками да зайчиками на ней ножичком искусно вырезанными, приложил её легонечко к губам алым и… Сперва заиграл, а потом и запел звонко да так трельно:

Ты из матери Руси

много денег не тряси,

она даст царю мешок,

она даст купцу смешок

и подаст попу на чай,

а ты мимо ступай,

завяжи рот да сиди

и не трескай калачи

те, что только из печи,

потому как потому

они тебе не ко двору.

Ты ж утрись слезой сырой,

да пляши со мной и пой:

царский терем хорош,

барский дом, ох, пригож,

а моя хата небогата,

зато прибрана, ребята

там рядком сидят,

завидуще глядят…

Дюже понравилась злыдня песенка пересмешникам скоморохам. Взяли они с собой молодого озорника – ходить, бродить по деревням и весям, песни похабные распевать, царский трон расшатывать. А то! Много подобных прибауток из поганого рта Макарки выскакивало, ведь как ни крути, а мамкино тесто в сыновних боках как засядет дрожжевать, так никакой ложкой его с ребер ужо не отколупать.

Ну суть да дело, а народу Макарьевы прибаутки нравились. И там его теперь ждали и тут. И добралась слава о дерзком нахаленке до самого царя. Выслушал царь-батюшка доносчиков, брови хмурит и велит привести к нему бунтарей самогудов.

Долго их искать не пришлось, что ни площадь базарная, так они там над царевым указами и насмехаются – поют да пляшут, руками машут, а люд простой хохочет, ещё непотребщины просит. А скоморохи и рады стараться, ведь солонину с брагой медовой никто пока что не отменял – нет, нет, а и её охота.

Вот посреди такого гульбища и схватили скоморохов государевы дружинники, да и повели их прямо к императорскому двору. А пока царь-государь обедал, Макар с соратниками и там светопреставление устроили. Ещё пуще богатеев высмеивают, на равенство-братство намекают, саму коронованную особу корят:

А у нашего царя

не башка, а три рубля.

Отдавай нам, царь, рубли,

будем мы теперь цари!

Смеются дворовые девки, лыбятся дворовые мужики, хихикают тихохонько в мозолистые кулаки стрельцы-удальцы, трясётся от смеха царская дочь молодая, в окошко глядя, да не просто трясётся, а красавцу Макару подмигивает и узорным платком ему машет, да слезы из глаз брызжущие утирает – радуется. А её батюшка с её матушкой серебряные ложки покидали на стол, яствами уставленный, и тоже из дворца зенки пялят, багровеют потихоньку – серчают дюже.

Приказал царь подвести к нему буянов-провокаторов. Подвели. Вот он их и спрашивает:

– Откуда вы да кто такие?

Поклонились ребята бойкие в ноженьки высоко-престольному и поведали из какой губернии они выходцы, да из чьих простецких племён они будут. А Макар, косая сажень в плечах, молчит. Царь к нему:

– А ты чего рот зашил? Уж больно ты на скоморошью братию не похожий!

Молодец хотел было ответить, что он ведьмин сын, но передумал и ответил так:

– Я царь-батюшка, ягненок божий. Гуляла однажды моя мать по полю чистому. Шлялась, шлялась, да и притомилась, легла под солнышком вздремнуть. А тут с неба светлый ангел летит, крылами машет, мирские песни поёт. Не успела она свои очи на птицу дивную отворотить, как та уже в брюхе её сидит, курлычет. А как посидела, так и вылетела наружу – прочь полетела. А как поднялась мать с сырой земли, так ужо не порожняя домой пошла, а брюхатая. Вскоре и я народился. А как на ножки встал, так отцу своему летячему в пояс и кланялся.

– Ёж ты, кош ты! – усмехнулся царь Берендей. – Где-то я такое уже слыхивал.

А коли слыхивал, так и поверить немудрено. Позвала царская особа к себе советников, пошушукались они, головами покивали, да и послали во двор девку-чернавку – всю другую прислугу выспрашивать: не слыхали ли те о том происшествии двадцатилетней давности. А те хоть и не знали ничего, но чтобы государю угодить отвечали хором:

– Было, было такое, супротив господа не ходим и другим не советуем!

От таких ответов сжалось сердечко у царской дочки Перебраны Берендеевны. Зарделась она вся и еще пуще прежнего, огненные взгляды на Макара кидает, смущается. Тот аж сам зарделся весь с ног до головы – вот-вот вспыхнет, как свеча, и истлеет дотла. А царь на дочку не глядит, он уперся бараньим взглядом на ягнёнка божьего и крестится то слева направо, то справа налево, а то и снизу вверх. Уверовал он в чудо чудное и велел всю скоморошью братию не вешать и на кол не сажать, как обдумывал прежде, а в живых всех пятерых оставить, да на все четыре стороны отпустить. Но впервой черёд через церковь их пропустить – заставить, так сказать, покаяться, раскаяться, а ежели понадобится, то и причаститься. А затем взять с них расписку о том, что не будут скоморохи более петь, орать и скоморошничать – людей смущать, царский трон расшатывать.

Но тут вперёд выступил щеночек ведьмин:

– Отпусти их Берендей свет Иванович, без расписки. Пущай народ веселят, не будут они более на злату корону зубы скалить. Это я их на дурное дело подбил.

Удивился царь:

– А я то думал, что они тебя сбаламутили, дабы душу чистую погубить.

Стыдно стало