Без двойников - Владимир Алейников

Между тем Ворошилов, явно волнуясь, продолжал:

– Как ещё говорил мой любимый Якоб Бёме? Слушай. Он говорил так: «Что остаётся ещё скрытым? истинное учение Христа? нет, но философия и глубокая основа Божия, небесное блаженство, откровение о сотворении ангелов, откровение о мерзостном падении диавола, откуда происходит зло, сотворение мира сего, глубокая основа и тайна человека и всех тварей в сем мире, последний суд и изменение сего мира, тайна воскресения мёртвых и вечной жизни». – Теперь Ворошилов говорил отчётливо и просто. – «Это будет раскрыто в глубине в великой простоте; почему не в высоте, в знании и искусстве? чтобы никто не мог хвалиться собою, что он это сделал, и чтобы тем самым разоблачена была и обращена в ничто гордыня диавола. Для чего Бог делает это? по своей великой любви и милосердию ко всем народам, и чтобы показать этим, что отныне настало время возвращения того, что утрачено, время, когда люди будут созерцать совершенство, и наслаждаться им, и ходить в чистом, светлом и глубоком познании Бога».

Он закончил своё вдохновенное цитирование и умиротворённо произнёс:

– Вот поэтому – «Добрый пастырь».

Сейчас, в конце февраля девяносто девятого года, на самом краешке двадцатого столетия, хорошо помнящий, что именно цитировал Ворошилов, я всё-таки вынужден открыть «Аврору» Бёме и выписать из неё нужные слова, чтобы быть предельно точным.

Ворошилов же, когда на него «находило», в рытье в книгах, дабы подтвердить свои мысли, совершенно не нуждался.

Память у него была уникальной.

Всё прочитанное и хорошо усвоенное откладывалось в ней навсегда.

Точно так же, как и Бёме, он в наших с ним беседах множество раз цитировал, запросто и щедро, своих любимых Данте, Шекспира, Мильтона, Блейка, Хлебникова, Библию – особенно ветхозаветных пророков, а также русских, западных и восточных философов, тексты современные и ведические, – всё, что было кстати, что приходилось к слову, и диапазон его познаний был необозрим.

Его даже пробовали проверять, следя за его цитированием с раскрытой книгой в руках, и только поражались – всё он говорил как по-писаному, абсолютно верно.

– Ворошилов столько книг прочитал, и всё помнит. Не то, что я! – вздыхал Володя Яковлев. И добавлял: – И сам он умный!..

Тогда, в конце февраля шестьдесят девятого года, взаимная приязнь, общие интересы, взаимопонимание, и даже тот непреложный факт, что оба мы, люди в своей среде известные, были, тем не менее, людьми не московскими, не москвичами, а приезжими, и остро чувствовали свою «немосковскость», свою непохожесть на окружавших нас коренных столичных жителей, с их широкими замашками, апломбом, панибратством, алкогольной удалью и всякой прочей «хемингуэевщиной», нас не просто сблизили, а сплотили.

Это была – настоящая дружба.

Это было – подлинное общение, духовное, творческое. Выражаясь определённее – подлинник, оригинал, а не подобие, не суррогат.

Поистине всё хорошее бывает один раз.

Но что же делать!

Я отыскал кнопки и прикрепил портрет к стене – так, чтобы его хорошо было видно.

Потом заварил на кухне чай.

За неимением стола в комнате, поставил оба чайника, заварной и с кипятком, а также две уцелевшие чашки, так сказать, раритеты из общей массы непрерывно бьющейся и с трудом возобновляемой посуды, на сдвинутые небольшие табуретки.

Мы попивали чаёк, беседовали – и время от времени поглядывали на портрет.

С тех пор «Добрый пастырь» стал моим талисманом.

Чего только не навидался «Пастырь» в последующие нелёгкие годы, в каких только передрягах не побывал!

Я бездомничал, кочевал по городам.

В совершенно разных местах оставлял, бывало, на хранение свои бумаги и отдельные части своей коллекции живописи и графики нашего авангарда.

Рукописи и самиздатовские сборники похищались, число их неудержимо редело.

Кое-кем, видимо, из соображений личной безопасности, бумаги мои просто выбрасывались – без них жить спокойнее.

Работы разбазаривались, кем-то терялись, напрочь исчезали из поля зрения – и концов потом не найдёшь.

А кое-кто «картинки» просто не вернул мне, поприжав до поры до времени, и не прогадал, и я хорошо помню, кто именно оказался таким догадливым, – да только связываться с ними, трепать нервы, требовать работы обратно – противно.

Шла затянувшаяся полоса сплошных утрат, о которых надоело вспоминать.

Я иногда утешал себя тем, что жертвы такие даже полезны.

Но не в таких же количествах!

Надо согласиться, что всё в общем-то на пользу.

Пресловутый жизненный опыт – ох как любит жертвы. Обожрался, видать, он шальными дарами.

Но «Добрый пастырь» всегда оказывался цел.

Он был неуязвим для бед.

В чём следовало искать причину такой неуязвимости?

Думаю, в той мистической подоплёке, о которой сказано выше.

Хорошо помню, как я брёл однажды, в середине семидесятых, по бульварному кольцу, под снегом, перемешанным с дождём, прижимая к себе две завёрнутые в обычную газету ворошиловские работы – "Пастыря" и удивительный "Пейзаж с домиками", написанный тоже темперой на довольно большом картоне, на обороте которого Ворошилов своим размашистым, стремительным почерком начертал когда-то, в более спокойные дни, чёрным маркировочным карандашом:

«Здесь сплошное воображение, Вова. Посмотри на домики. Это можно было только вообразить».

Действительно, уж чего-чего, а воображения было в пейзаже вдоволь, как и просто первоклассной живописи, как и огня громадного таланта, как и того дыхания, которое делало его живым.

То было воображение, набирающее силу.

Всё набирающее и набирающее.

И настолько мощное, органичное, врождённое, что в восьмидесятых, в часы размышлений о своих борениях с жизнью, Ворошилов запишет:

– Мне мешает моё (пропади оно) воображение. Жить мешает. Творить – вряд ли. Люди, которые что-то стоят и могли бы мне помочь выстоять в этой непосильной борьбе одиночки, вызывают мою критику (естественно, с точки зрения Идеала). Они мне ближе – и я их лучше вижу. Но они-то в чём виноваты? Естественно, я не могу не вызывать у них раздражения, а то и вовсе холод к себе.

Так вот, я брёл вдоль бульварных решёток, вдоль впавших в оцепенение деревьев, донельзя усталый, на сплошном упрямстве.

Погода стояла вовсе не воображаемая, а самая что ни на есть реальная, достоевская какая-то, скверная.

Газета, в которую я завернул работы, промокла насквозь, взорвалась, обвисала клочьями.

Вообразить оставалось только желанный ночлег.

Там меня, как-никак, ждали.

Туда я и нёс дорогие для меня работы, намереваясь оставить их там на временное хранение.

Озябший, измотанный, я наконец добрался до места. Отдышавшись, немного придя в себя, развернул работы.

Остатки газеты расползлись под руками и свалились на пол.

Но вот что поразило меня: обе работы оказались совершенно целыми, они даже не вымокли.

С изображением ровным счётом ничего не случилось.

И такое бывало не единожды.

В чём же был секрет стойкости ворошиловских темпер?

Да в подлинной рукотворности их.

Сколько раз я видел, как он, приговаривая, что настоящий инструмент художника – рука, втирал краску пальцами в бумагу или картон, даже не пользуясь кистями!

Он буквально вдыхал в свои работы силу, передавал им руками свою энергию, своё тепло.

И работы помнили это.

Они были живыми.

Ну ладно, картон!

Но «Пастырь»-то написан на бумаге, далеко не самой плотной.

Почему же он, так сказать, вышел сухим из воды?..

Всё потому, господа искусствоведы.

Каков поп, таков и приход.

Каков художник, таковы и работы.

В семьдесят восьмом году, женившись на Людмиле Бочкарёвой, я перенёс к ней, вместе с прочими уцелевшими работами, и «Пастыря».

Люда сразу почувствовала заключённую в этом портрете тайну.

Лист был по краям слегка измят, кое-где надорван. Изображение же, вся сердцевина работы, вся живопись нисколько не пострадала.

Работу следовало, по всем правилам, а тем более, учитывая ее бурное прошлое, незамедлительно окантовать, застеклить.

Однако простейших «средств к существованию», не то что лишних денег на окантовку, у нас не было.

Тогда Люда стала действовать по-своему.

Она средь бела дня сняла висевший на двери подъезда фотографический портрет какого-то очередного депутата, в примитивной плоской раме, под стеклом.

Акция была столь решительной, что никто из прохожих и сообразить ничего не успел.

Дома Люда выбросила депутата в помойку, а на его место устроила «Пастыря».

Аккуратно распрямлённый ею, помещённый под предварительно вытертое стекло, ворошиловский «Пастырь» ожил, преобразился, задышал.

Я вбил гвоздь в стену, прикрепил к изнанке рамы бечёвку и повесил портрет.

Неподалёку от него мы поставили на полку «Пейзаж с домиками».

Люда была довольна.

Работы обрели надёжный кров.