Без двойников - Владимир Алейников

Ещё находясь в этом движении вперед, в интуитивном этом порыве, на сплошном чутье, на одном дыхании, нитью – лишь наитье, за такими знакомыми очертаниями букв, как за условной оболочкой, начинаешь угадывать скрытую от посторонних глаз там, внутри, но уже различимую одним тобою подспудную пульсацию.

Будто за текстом – рукописным ли, машинописным ли, типографским ли, – как за степью, за её протяжённостью, в глубине, внутри ночного неба вспыхивают зарницы: Письмена.

И вдруг понимаешь: в глубине каждого слова зарождается сокровенный, истинный его смысл.

Он хочет выйти на свет, вырваться к тебе.

И вот некий необъяснимый контакт осуществляется, загадочная цепь замыкается.

Выплеск свежей энергии устремляется наружу.

Слово раскрывается, как орех.

Смысл его является тебе во всей своей первозданной наготе и незащищённости.

Ему нельзя в одиночку осваиваться в окружающем мире. Ему нужны помощь, защита и любовь.

Он доверяет лишь тебе – и поэтому незамедлительно входит в твоё сознание, поселяется в нём, обретает почву, крепнет, да так и живёт в нём, развиваясь и взаимодействуя с другими, уже воспринятыми тобою ранее смыслами, и процесс усвоения и постижения их плодотворен и бесконечен.

Было бы слово не пустым, а содержащим суть – семя, ядро.

Было бы чему раскрыться.

Есть, по счастью, картины, хранящие свет озарений, наитий и тайн, доступных лишь избранным художникам.

Золотым этим светом подлинного, долговечного искусства, а следовательно, триединства веры, надежды и любви, укреплённого мудростью Софии, – и держится, пожалуй, эта вот, не чья-нибудь, а наша, жизнь на земле, продлевается её дыхание, вдохновляется спиралеобразное её движение во времени и пространстве.

Это свет души человеческой, распахнутой миру, обескураживающе доверчивой, поразительно чуткой, слишком ранимой, пусть порою по-детски наивной, зачастую беззащитной, нередко тревожной, мятущейся, но неизменно возвышенной, чистой, свет души созидающей, провидческой, творческой, труженицы и скиталицы в хаосе повседневности, юдольной соратницы и небесной вестницы, совершившей свой, не для всех, разумеется, заметный и далеко не всем, само собой, понятный подвиг во имя космической гармонии бытия.

Именно такая вот совершенно особенная, исполненная светоносной, животворной силы картина давно уже висит на стене справа от моего рабочего стола.

Называется она «Добрый пастырь».

Написал её тридцать лет назад Игорь Ворошилов.

Тогда, в славные дни крылатой нашей молодости, эта волшебная темпера, намалёванная Игорем на первом подвернувшемся под руку листе бумаги в период очередного творческого подъёма, – в глухом, беспросветном одиночестве, в отрыве от столицы, от хотя бы изредка необходимого художнику общения с единомышленниками, на отшибе, почти в изоляции, в засыпанных рыхлым предвесенним снегом Белых Столбах, в унылой, запущенной комнате, предоставленной ему Госфильмофондом для жилья, в полудоме-полубараке со всеми характерными приметами коммунального быта, откуда художник периодически вырывался к рузьям, – тогда, на взлёте нашей с ним дружбы, – сама пришла ко мне.

Так и было: пришла.

Вышла навстречу.

Выделилась из вороха ворошиловских работ, которые мы вместе смотрели.

Другие «картинки», как их обычно называл Игорь, были тоже хороши, некоторые даже замечательны.

Но эта…

Я смотрел на неё, не отрываясь, – и «картинка» смотрела на меня.

Вернее, смотрел тот, кто был изображён на ней – человек с посохом, на холме, между двух деревьев, слева – зеленеющего, справа – багряного, подсвеченного полыхнувшим снизу, от почвы, отдалённым сиянием, двух деревьев – двух времён года, двух времён жизни – молодости и зрелости, – человек – или Ангел? – повернувший голову ко мне, чуть наклонившийся вперёд, словно услышавший оклик, нет – зов, даже мысленный, и сам захотевший шагнуть ко мне, сюда, в мою реальность, – да и вообще, подумалось вдруг, явиться везде, где бы я отныне ни был, где бы ни вспомнил о нём.

Это был так называемый поясной портрет, безукоризненный по композиции.

Охристые, багрянистые, золотистые, изумрудно-зелёные, то усиленные, то чуть приглушённые тона создавали дивную по красоте, по раскрепощённой, ясной гармонии, цветовую гамму.

Работа звучала, как музыка, – и я слышал её, эту музыку, она возникала сама.

Работа излучала не просто импульсы света, а нечто куда большее, более высокое, более тонкое, – именно сияние.

Был в ней тот притягивающий магнетизм, который объяснить невозможно, да и не надо, была такая доза неизъяснимого обаяния, такой заряд светлейшей энергии, что она, эта природная тонкая энергия, буквально выплёскивалась через края листа, совершенно не убавляясь.

Был в работе явный код, был ключ к ворошиловской живописи.

Был и ворошиловский «фирменный знак» – в чертах лица на портрете угадывалось сходство с автором.

Но одновременно человек на холме напоминал мне ещё кого-то – я это сразу почувствовал, только не успел понять – кого именно.

– Называется «Добрый пастырь», – сказал Ворошилов.

Я молчал и смотрел.

Игорь, сощурившись, пристально взглянул на меня.

Огонёк осознания чего-то значительного для него вспыхнул в его зрачках.

Он всем корпусом резко наклонился к разложенным на полу работам, подхватил за уголок лист с «Пастырем» и решительно протянул мне.

– Дарю! – великодушно и торжественно изрёк он. – Вижу, что это – твоё. Чутьё у тебя будь здоров, это я давно заметил. Вот, владей. Ясное дело, эта штука – лучшая из всей серии. Но не в том дело, – тут голос его странно дрогнул, – а вот в чём. Понимаешь, когда я её написал, то прямо кожей ощутил, что в «Пастыре» этом есть необычайное что-то, совсем особенное, в лице, – и от меня, и от тебя. Ты присмотрись повнимательнее. Просто загадка. К чему бы это?

Он взял портрет и прислонил его поплотнее к стоявшей у стены твёрдой картонке.

Я и сам уже понял, что здесь не просто загадка, а нечто куда большее.

Действительно, лицо на портрете, в зависимости от того, с какой точки зрения, с какого расстояния, под каким углом смотреть, постоянно менялось.

То в нём появлялось что-то явно ворошиловское, то что-то явно моё.

Сейчас это можно проверить по уцелевшим нашим фотографиям шестидесятых.

Тогда я не носил ещё бороды, да и у Ворошилова на лице не было ещё печати бесчисленных невзгод и потрясений, так изменивших потом его облик.

– Здесь наши с тобой судьбы. Соединение наших судеб и различие их, – только и сказал я.

– Прямо Лобачевский какой-то получается, – попытался было пошутить Ворошилов, – две параллельные прямые пересеклись и разбежались в разные стороны! – потом подумал и грустно пробурчал: – Шутки шутками, а никакая это не геометрия, а чуть ли не мистика. Получается, я попал в десятку, угадал. Это интуиция. Да, наверное, так оно и есть, брат, – здесь наши с тобой судьбы. Эх, Володя, Володя! Поймут ли это потом? И когда? Вот в чём вопрос. Тем более, все эти московские умники, Что они понимают – вообще? Как говорил Бёме, – тут по лицу его прошла волна вдохновения, а голос зазвенел колокольной медью: – «Такова и горделивая, повреждённая природа человека; она смотрит также лишь на то, что сверкает и блестит пред миром, и мнит, что Бог забыл о несчастном и потому так мучает его; она думает, что Дух Святой взирает только на высокое, на художество мира сего, на великую и глубокую учёность. Но так ли это в действительности? оглянись лишь назад, и ты увидишь истинное положение вещей. Кто был Авель? пастух овец; кто были Енох и Ной? простецы; кто были Авраам, Исаак и Иаков? они пасли скот; кто был Моисей, любимый Богом? пастух скота; кто был Давид, когда уста Господа призвали его? пастух овец; кто были пророки великие и малые? простые и незнатные людишки, частью лишь крестьяне и пастухи, бывшие отрепьем мира; их считали только за безумцев; и хотя они творили чудеса и знамения, мир всё же взирал лишь на высокое, и Дух Святой бывал подножием ног его; ибо гордый диавол всегда и везде хотел быть царём в сем мире. Но как же пришёл царь наш Иисус Христос в сей мир? бедняком и в великой скорби и нужде, и не имел где преклонить главу. Кто были его апостолы? бедные, презираемые, неучёные рыбаки; кто уверовал в их проповеди? бедные, незнатные людишки. Высокие же и учёные были палачами Христа, кричавшими: распни! распни!» – Ворошилов перевёл дух.

Не в первый раз я слышал, как он страницами читает наизусть своего любимого Бёме, но всякий раз изумлялся – до того это бывало всегда кстати и по существу, так это работало на суть вопроса, на истину, о чём бы мы ни говорили.

Уже тогда, в шестидесятых, стал я ощущать какую-то особенную, не поддающуюся объяснениям, мистическую связь Ворошилова с Бёме – и окончательно уверился в этом уже в девяностых.

Между тем Ворошилов, явно волнуясь, продолжал: