Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

— Может, тогда фон Шарфенштайн? — Дитрих неопределенно махнул на юго-восток, где свил свое гнездо еще один барон-разбойник.

— Бург Шарфенштайн взят. Разве вы не слыхали? Его хозяин захватил купца из Базеля ради выкупа, и это привело его к погибели. Племянник этого человека выдал себя за одного печально известного ландскнехта, истории о котором они слышали, и прибыл к ним с известием о легкой добыче недалеко вниз по Визенталю. Ну, жадность помрачает рассудок людей, они последовали за ним — и угодили в засаду, устроенную милицией Базеля.

— Это хороший урок.

Макс оскалился как волк:

— «Не дразни швейцарцев».

Дитрих еще раз оглядел лес

— Если нерыцари-разбойники, то только безземельные, вынужденные браконьерствовать в лесу.

— Может быть, — допустил Макс. — Но это земля герра.

— Что тогда? Ты пойдешь и прогонишь их?

Швейцарец пожал плечами:

— Или же Эверард наймет их для сбора хлеба. Зачем искать неприятностей? Господин вернется через несколько дней. Он уже покинул Францию, или, по крайней мере, так сказал гонец. Я испрошу его воли. — Сержант задержал взгляд на лесе. — Там перед рассветом было странное свечение. Затем дым. По вашему мнению, как я понимаю, это тоже «природа». — Он повернулся и ушел, притронувшись к шляпе, когда миновал Хильдегарду Мюллер.

Дитрих более не мог различить шевеления среди деревьев. Возможно, то, что ему привидилось раньше, было лишь покачиванием молодой поросли в лесу.

III

Август, 1348

Вечерня. Всенощная св. Лаврентия. 10 августа

— Dispérsit, — произнес Дитрих. — Dédit paupéribus; justitia éjus mânetin saéculum saéculi: cornu éjus exaltâbitur in Gloria.[48]

Иоахим ответил ему.

— Beatus vir, qui timet Dominum; in mandates ejus cupit nimis.[49]

— Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancti.[50]

— Аминь, — сказали они в унисон, но из зала церкви им отозвался только голос Терезии Греш, коленопреклоненной в одиночестве на каменных плитах нефа в мерцании свечей. Девушка не двигалась с места, застыв наподобие статуи в нишах.

Только два типа женщин пылки в своих пристрастиях: безумные и святые, пусть обе категории и не сильно отличаются. Нужно немного безумия, чтобы быть святым; по крайней мере в том, что мир оценивает как безумство.

У Терезы было нежное округлое девичье лицо, хотя Дитрих и знал ее уже более двадцати лет. Насколько Дитрих знал, она никогда не была с мужчиной и на самом деле по-прежнему говорила с простодушием и невинностью. Иногда Дитрих испытывал к ней зависть, ибо Господь уготовил Царство Небесное только тем, кто умалится подобно ребенку.

— «…от удушающего со всех сторон огня, — читал Иоахим из Священного Писания, — и из среды пламени, в котором я не сгорел…»[51]

Дитрих молча поблагодарил Бога за их освобождение от огня три дня назад. Только Рудольф Пфорцхаймер умер. Его старое сердце остановилось, когда субстанция elektronik достигла наибольшей плотности.

Дитрих перенес книгу на другую сторону алтаря и прочитал из Евангелия от Матфея, завершив: «Кто хочет идти за Мною, пусть возьмет, что есть у него, и отдаст это нищему».

Иоахим возвестил:

— Аминь!

— Ну, Терезия, — сказал Дитрих, закрывая книгу, и девушка выпрямилась, чтобы слушать с простодушной улыбкой. — Только немногие блаженствовали во время всенощного бдения. Почему св. Лаврентий упоминается среди них?

Терезия кивнула, и Дитрих понял: она знает ответ, но предпочитает, чтобы он сам сказал ей.

— Несколько дней до этого мы поминали папу Сикста II, убитого римлянами в то время, как он служил мессу в катакомбах. У Сикста было семь дьяконов. Четверых убили во время службы вместе с ним, а двоих других выследили и убили на следующий день. Вот почему мы говорим «Сикст и его спутники». Лаврентий был последним из дьяконов и избегал поимки несколько дней. Сикст отдал ему на сохранение имущество Церкви — включая, как говорят, чашу, из которой Господь наш пил на Тайной вечере и которую папы использовали на мессе до той поры. Все это он раздал нищим. Когда римляне нашли его и приказали передать им «все богатства Церкви», Лаврентий привел их в лачуги Града и указал на нищих, объявив…

— «Вот истинное богатство Церкви!» — воскликнула Терезия и хлопнула в ладоши. — О, как я люблю эту историю!

— Вот бы и другие папы да епископы, — пробормотал Иоахим, — любили ее так же. — Затем, увидев, что его услышали, он продолжил более страстно: — Помни, что Матфей писал про верблюда и игольное ушко! Однажды, о женщина, умельцы могут сотворить особенно большую иглу. Где-нибудь в далекой Аравии может жить исключительно маленький верблюд. Однако если мы возьмем слова Владыки в их самой сути, то они в следующем: богатые властители и епископы — те, что пируют с ломящихся от яств столов и сидят своими задницами на атласных подушках, — не являются нашими нравственными поводырями. Взгляни, на простого плотника! И взгляни на Лаврентия, знавшего, в чем кроется, подлинное богатство, — в том, что не украдут воры и не истребят мыши. Блаженны нищие! Блаженны нищие!

Подобные восклицания привели орден Иоахима в жестокую немилость. Конвентуалы отреклись от своих братьев, но спиритуалисты не держали языки за зубами.[52] Некоторых сожгли, другие бежали за защитой к императору. Как хорошо было бы, подумал Дитрих, совершенно ускользнуть от внимания. Он возвел глаза к небу, и что-то, как показалось, шевельнулось среди отбрасываемых свечами теней в балках и стропилах у окон на хорах. Птица, наверное.

— Но бедность сама по себе не благодетель, — предостерег Терезию Дитрих. — Часто батрак в своей хижине больше любит богатство, чем щедрый и великодушный властитель. Желание, а не само обладание — вот что сбивает нас с пути истинного. В любом обладании есть доброе и дурное. — Прежде чем Иоахим смог оспорить эту точку зрения, он добавил: — Да, богатому трудней узреть Христа, ибо блеск золота ослепляет его глаза; но никогда не забывай, что грешит человек, а не золото.

Он повернулся к алтарю, чтобы завершить мессу, а Иоахим взял хлеб и вино с жертвенника и последовал за ним. Терезия передала ему корзину собранных ею трав и корений, и Иоахим также отнес все это к алтарю. Затем, получив несколько мелких распоряжений, Минорит встал в стороне. Дитрих широко развел руки и прочитал молитву над дарами:

— Oratio теа…[53]

Терезия восприняла это с той же простотой, с которой принимала все в жизни. Она добрая женщина, подумал Дитрих. Она никогда не была бы помещена в календарь святых, как и не поминалась бы сквозь столетия, подобно Лаврентию и Сиксту; и все же она обладала благородством духа. Христос пребывал в ней, поскольку она жила во Христе. Невольно он сравнил ее с распутной Хильдегардой Мюллер.