Несколько дней после конца света - Хуан Мирамар

– Ну? – обернувшись, сказал Гальченко, когда они стали подниматься на Печерск и Крещатик исчез из виду. – Ну, что я говорил?!

Штельвельды не успели ответить, да и отвечать-то, собственно, было нечего – настолько увиденная картина была фантастической и жуткой: голые тела на еще покрытой с ночи инеем земле.

«Похоже на этого экспрессиониста, как его? Хогарт? Хобарт? Ну да, Ходлер, конечно, „Сон“ называется картина или „Ночь“ – спящие, как будто мертвые, только там и мужики есть», – подумал Штельвельд, когда газик остановился перед шлагбаумом на границе Печерского майората.

На шлагбауме и на полосатой сторожевой будке рядом с ним блестели в лучах четырех солнц гербы Майората – золоченые изображения ловчего сокола на перчатке. Гувернер-Майор был большим ценителем искусства, покровителем наук и хранителем вековых традиций города. Он владел большим собранием старых полотен, свезенных гусарами со всего города и выставленных теперь на обозрение в Музее изящных искусств, здание которого с колоннами и львами у входа виднелось сейчас за деревьями справа от пропускного пункта.

Гувернер-Майор считал себя образцом просвещенного монарха – он видел в своих подданных неразумных детей, потому и принял титул Гувернера. Подданные своего Гувернера любили за пышность двора и торжественные парады конногвардейского полка св. Архистратига Михаила и, как было издревле принято в этом городе и в этой стране, потихоньку обманывали и воровали, несмотря на публичные гражданские казни с переламыванием шпаги над головой и угрозу заточения в Печерский каземат.

В Майорате царил почти немецкий порядок, поддерживаемый городовыми на каждом перекрестке и двумя дивизиями Черных гусар. Вот и сейчас два гусара с автоматами и городовой с револьвером на шнуре, будто сошедший со старой литографии, подошли, подозрительно присматриваясь к обшарпанному газику.

– Прошу ваши документы, – сказал один из гусар, прикладывая пальцы к козырьку кепи французского образца, на котором ярко сиял золотой ловчий сокол. (Вкусы Гувернер-Майора отличались некоторой эклектичностью – в целом возрождая традиции и декорум старой Российской империи, он позволял себе и некоторые отклонения от генерального курса: так, свою армию он одел во французскую форму деголлевских времен – носатый освободитель Франции был одним из его кумиров.)

Гальченко протянул гусару свои права и командировочное предписание, а Штельвельды – удостоверения личности Кромещенской республики. При виде кромещенских бумажек гусар поморщился – кромещенская голь не пользовалась любовью в Майорате, – но Гальченко, как всегда, веско разъяснил, что везет профессора из Института плазмы на Подоле на семинар в Институт физики. Гусар улыбнулся даме, снова приложил пальцы к козырьку и кивнул городовому. Городовой поднял шлагбаум, и они въехали на территорию Майората.

Это и раньше был лучший район города, а сейчас стараниями Гувернер-Майора он был превращен в настоящий уголок Европы, сохранявший этот вид, несмотря на природные катаклизмы и анархию «периода конца света». В чисто вымытых стеклах ослепительно отражались все четыре солнца, и казалось, что их даже больше, чем четыре. С окнами соревновались в чистоте тротуары – на них не было ни одного упавшего листка, несмотря на осень и обильный листопад в этом самом зеленом городском районе.

Дома были внушительные, старые и ни одного разрушенного или покинутого, в отличие от всего остального города. На улице было больше людей, чем в других районах, но многолюдно не было. Люди шли, очевидно, по делам, но не спешили, и лица у них были в основном добродушные и благожелательные.

Контраст с остальным городом, особенно с Кромещиной, был такой сильный, что Штельвельд подумал: «Может, податься сюда хоть дворником – интересно, чем им Гувернер-Майор платит и сколько?». Но тут он вспомнил, как Гальченко назвал его профессором, и полез к нему с претензиями, а тот в своей внушительной манере ответил:

– Надо было!

Ира тоже не могла упустить такого случая и сказала:

– Прямо, профессор!

Штельвельд надулся и замолчал, к тому же опять заболело ухо.

– Ухо-то чего? – в который раз спросил он себя, ответа не нашел и стал смотреть в окно.

Машин было мало даже в Майорате, но Гальченко ехал не спеша – видимо, и на него действовали чары этого района. Хотя проехали уже центральные улицы Майората, дома и улицы вокруг не стали ни хуже, ни грязнее, разве что людей было поменьше.

– Нахапал Гувернер от Неньки-Украины, – завистливо проворчал Гальченко.

Штельвельд ему не ответил, но в душе согласился: Гувернер действительно умудрился постепенно перетянуть к себе в Майорат все ценное, что осталось от прежней вороватой власти, от оружия до лучших картин из городских музеев, и теперь все это тщательно охранялось – границы Майората были «на замке» в полном смысле этого слова.

– Даже язык тут свой, – вспомнил Штельвельд.

Они как раз проезжали мимо внушительного здания Института русско-украинского языка. Гувернер-Майор учредил этот язык на манер сербскохорватского, чтобы, как говорилось в указе, «учесть особенности местного говора и раз и навсегда пресечь спекуляции и конфликты на языковой почве». Насколько знал Штельвельд, эти особенности составляли какой-нибудь десяток слов, взятых из «мовы» и узаконенных в Майорате.

Закончился Майорат так же внезапно, как и начался: сразу за кордоном из нескольких рядов колючей проволоки, через которую, как говорили, был пропущен ток, в асфальте зазмеились трещины, а дома по сторонам приобрели вид заброшенный и неприглядный.

«Город контрастов», – подумал Штельвельд и вспомнил Нью-Йорк, в котором когда-то побывал, вспомнил, как там тоже благополучные чистые кварталы внезапно переходили в грязные трущобы.

– Город контрастов, – сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, но Ира откликнулась сразу, правда, не по теме:

– Кто же эти женщины там, на Крещатике? Неужели и правда Аборигены?

– Аборигенки, – сквозь зубы поправил Гальченко, объезжая очередную яму, – теперь дети пойдут у них, а жратвы и так не хватает – вся промышленность стоит и мужики ничего менять на продукты не хотят, я, вон, еле мешок картошки на коленвал от КАМАЗа выменял…

– А зачем им коленвал? – спросил Штельвельд, который, как всегда, хотел проникнуть в суть проблемы. – Что они с ним будут делать?

– Коленвал – штука полезная, – загадочно ответил Гальченко и замолчал надолго, а потом вдруг продолжил еще более загадочно, – особенно в наше время.

Штельвельд хотел продолжить тему, но Ира опередила его:

– Нет, вы все-таки скажите, откуда они взялись, эти Аборигены, а теперь и женщины?