Крылов - Николай Степанов

«Филомелу», однако, постигла участь «Клеопатры». Вежливый, доброжелательный Дмитревский безропотно взял рукопись, обещал прочесть ее через несколько дней. Крылов после этого не раз заходил к нему справляться. Иван Афанасьевич извинялся, обещал и снова нарушал свое обещание. Наконец он прочел пьесу. После многочисленных комплиментов и похвал Дмитревский стал разбирать сцену за сценой, указывая Крылову на его промахи или неудачные стихи. Замечания Ивана Афанасьевича отличались наблюдательностью, знанием театра, тонким, хотя и несколько старомодным вкусом.

Впоследствии, вспоминая о своей юношеской трагедии, Крылов говорил: «В молодости моей я все писал, что ни попало, была бы только бумага да чернила; я писал и трагедию; она напечатана была в „Российском Феатре“, в одном томе с „Вадимом“ Княжнина, с которым вместе и исчезла, да и рад тому: в ней ничего путного не было; это первые давнишние мои попытки»[8].

«Нет, трагедия не мое дело! Больше я за нее не буду браться, — твердил про себя Крылов, возвращаясь от Дмитревского. — Комедия — вот мое призвание, вот над чем следует работать!» И он снова обратился к популярному тогда жанру комической оперы, с которого начал свой путь сочинителя. Он быстро написал комедию «Бешеная семья», веселую, задорную буффонаду в духе мольеровских фарсов с переодеваниями. Однако Крылов не ограничился желанием посмешить зрителей. В «Бешеной семье» зло высмеивались развращенность дворянского общества, его лицемерие.

Столица поразила юношу из провинции своей противоречивостью: великолепием зданий, изысканной роскошью гостиных, нарядными выездами и золочеными каретами, бьющей ключом театральной и литературной жизнью — и в то же время дикостью и бедностью окраин, публичными казнями, полицейским произволом, всеобщей продажностью. Даже в литературе пробавлялось немало писателей, которые за милости или подарки мецената слагали в его честь хвалебные оды и мадригалы, торговали своими произведениями, как мануфактурой. Это особенно возмущало Крылова, и он написал новую комедию — «Сочинитель в прихожей».

Главной героиней комедии снова стала госпожа Новомодова. Но это была уже не прежняя провинциальная помещица, а столичная кокетка, пустая и развратная, ловко обиравшая любовников. Она завлекает в свои сети легкомысленного графа Дубового и лишь из-за чистой случайности в последний момент терпит неудачу. Крылов в своей новой комедии далеко ушел от смешной буффонады «Бешеной семьи». Его сатира приобрела резкую, обличительную направленность. Особенно зло высмеял он низкопоклонного «сочинителя», который за подачку взбалмошной барыньки готов сочинять стишки в честь ее собачки. На вопрос Новомодовой, «в каком роде сочинений» он «упражняется», Рифмохват отвечает: «ваше сиятельство, я пишу похвальные стихи».

Новомодова: А, сударь, не можете ли вы потрудиться в похвальных стихах…

Рифмохват: С превеличайшею охотою, скажите только достоинство того, кому хотите, чтобы я сделал стихи.

Новомодова: Моей собачке.

Рифмохват: И, сударыня, вместо собачки, я лучше вам сделаю!

Новомодова: Вы можете описать собачкину красоту, достоинства, резвость, ласковость…

И Рифмохват, желая подслужиться к богатой барыне, сочиняет стихи в честь ее собачонки:

Прекрасна красота, краса красот прекрасных,

Собранье прелестей открытых, зрелых, ясных.

Комедия удалась. Это была комедия русских нравов, свободная от подражания иноземным образцам. Однако напечатана она была в «Российском Феатре» лишь через восемь лет, в 1794 году.

Дмитревский познакомил Крылова с известными актерами: Плавильщиковым, Сандуновым, Шушериным. В отличие от по-придворному галантного Дмитревского актеры оказались простыми, компанейскими людьми, любителями крепкого табака и водки. Они не кичились перед Крыловым, посвящали его в свои театральные дрязги и постоянные житейские неприятности.

У Дмитревского же повстречался Крылов со знаменитым автором «Недоросля». Фонвизин был тяжело болен. Он вошел в гостиную, опираясь на палку и волоча непослушные ноги, — последствие удара, от которого он так и не смог оправиться. Левая рука его была парализована. Не помогали ни лекарства, ни поездки на воды за границу. Как завороженный слушал Крылов полный едкого юмора рассказ Фонвизина о его поездке в Карлсбад и тамошних обычаях, о том, как по возвращении в Россию ему пришлось выдавать себя за племянника Потемкина, чтобы получить на станциях лошадей.

Разговор незаметно перешел на положение в театре. Фонвизин насмешливо отозвался о «Росславе» Княжнина, находя его слишком риторическим и неестественным. «Когда же вырастет твой герой? — шутливо спросил он сидевшего тут же Княжнина. — Он все твердит: „Я росс, я росс. Пора бы ему и перестать расти!“» Обидевшийся Княжнин, весьма самолюбивый и мнительный, помрачнел и колко ответил: «Мой Росслав совершенно вырастет, Денис Иванович, когда твоего Бригадира[9] произведут в генералы!» Фонвизин рассмеялся и здоровой рукой похлопал Княжнина по плечу.

Заговорили о «вопросах» к императрице, помещенных Фонвизиным в «Собеседнике любителей российского слова». Крылову особенно запомнился ядовитый вопрос: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма большие?» Этот намек на придворных любимцев и знатных шутов императрицы, вроде престарелого князя Нарышкина, больно задел Екатерину и придворную камарилью, и Фонвизину была поставлена на вид недопустимость подобных намеков. На всю жизнь запомнился Крылову этот разбитый параличом, полуживой человек, в котором продолжали жить ясный ум и неукротимый дух.

Театр

Театр! Таково было новое увлечение Крылова. Он готов посещать его каждый день, взволнованно переживая каждое представление, жадно вдыхая гарь чадящих ламп, запахи красок декораций, пудры и духов разряженных зрителей. Он попал в Петербург как раз в пору расцвета театра. Помимо Эрмитажного театра — для двора, — имелся на Царицыном лугу деревянный театр Книппера, а на окраине столицы, в Коломне, в 1783 году построен был новый Большой каменный театр. Великолепное здание Большого театра увенчивалось изображением Минервы из каррарского мрамора с надписью на щите: «Vigilando quiesco» («Отдыхаю бодрствуя»). Ложи расположены были в пять ярусов, и каждая оклеена особого цвета обоями и украшена такого же цвета занавесками, по вкусу владельца. Внизу находились кресла партера, а позади кресел стоячие места. Наверху — парадиз, куда ходила публика низкого звания.