Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов

— И они получат это, если Россия станет их страной, — Меншиков пожал плечами. — Но пока это не так, и Николай Павлович предложил им вполне достойный способ найти свое место в обществе. Хочешь торговать — страна защитит и прикроет тебя. Но вот в управление Россией лезть нельзя. Мы же все изучали античную историю и знаем, чем закончилась подобная практика.

— Но почему? Чем промышленники хуже дворян? Не как класс, а как основа для страны?

— Тем, что их интересы — это торговля. Не Россия. Но если очень хочется, то и тут варианты есть. Стань частью общества, получи дворянство, заключи выгодный брак, и уже твои дети смогут шагнуть на ступень выше. Кто-то, впрочем, продолжит торговать, но кто-то станет и высшей аристократией империи.

— И зачем все это затягивание? Ведь те, кто не хочет ждать, превратятся во врагов.

— А такие люди и не были нашими друзьями. Зато те, кто пройдут весь путь, перестанут быть чужими. Научатся смотреть в будущее, планировать не на год вперед, а хотя бы на поколение.

— Если вы сможете их удержать… — Горчаков не удержался и тихо буркнул, оставив последнее слово за собой.

Меншиков услышал, но не подал виду, только усмехнулся в свои седые усы. А там и не до разговоров стало, когда внизу потянулись огромные квадраты обработанной пашни. Зеленые квадраты — там уже начали всходить посаженные пораньше картошка и бобы. Черные квадраты — это подготовка к пшенице. Вскопать на глубину сантиметров двадцать, насытить удобрениями и выдержать так до середины мая.

Я не устоял и, перестав притворяться спящим, поднялся и подошел поближе к окну, чтобы разглядеть поля во всех деталях. Сколько мы километров перепахали? Сколько плугов отлили? Сколько моторов пустили на трактора и сеялки?

— Гордишься, Григорий Дмитриевич, — ко мне тихо подошел Меншиков.

— Горжусь, — честно ответил я.

Вот ведь, думал, что просто завод построю, а к нему немного полей для прокорма, но не учел менталитет. Люди сейчас любят землю и готовы на ней работать. Дали им ее, дали возможность обрабатывать, и вот… Кажется, в последнем отчете Обухов что-то писал про 800 десятин. Невероятная цифра.

— И это сделали ваши машины? — к нам присоединился Горчаков. — Сколько человек тут работает?

— Тысяч пять, — ответил я на глаз, хотя, учитывая, какой поток сюда тянулся из Крыма и соседних территорий, наверняка, уже больше. Сильно больше!

— И что, соседи не протестуют? — Александр Михайлович сразу уловил возможную проблему.

— Протестуют, наверно, но мне сам Николай Павлович дал разрешение. Пока работают, пока приносят пользу — выдачи со Стального нет.

— А сколько урожая планируется? — снова спросил Горчаков.

И вот тут я уже не знал, что ответить, но неожиданно это сделал Меншиков.

— Сейчас двадцать процентов посевного клина выделена под просо, — бегло начал он. А ведь и Александр Сергеевич любит землю и все что с ней связано! — По пять процентов под бобовые и картофель. Столько же под яровые рожь и пшеницу.

— А озимых сколько будут сажать?

— Под тридцать процентов от клина, — с улыбкой пояснил князь. — И если Григорий Дмитриевич не ошибся, когда приказал выбирать для посева зерно получше — прямо специальных людей только для этого посадил — то и урожай будет больше.

— Рожь-пшеницу собирают по сорок-сорок восемь пудов с десятины… — задумался Горчаков. И этот, оказывается, в сельском хозяйстве не профан. Я невольно вспомнил, как читал Александру Михайловичу лекции про урожаи, как тот меня слушал и… Стало немного неуютно от осознания того, а как часто будущий канцлер действительно в чем-то не разбирается, а когда просто притворяется, чтобы лучше понять собеседника. Опасный человек.

Я тряхнул головой, возвращаясь к разговору, и заодно мысленно перевел названные меры в привычные. Значит, 650–780 килограммов с гектара. Вроде бы и немало, но я-то помнил и цифры из будущего. 30–40 центнеров с той же площади, и это был не лучший результат! То есть за счет удобрений и селекции можно было улучшить урожайность почти на порядок! Ладно, на полпорядка: когда в конце приписываем нолик, а потом делим на два. Но все равно!

— … итого примерно 40 тысяч пудов урожая за год, и тысяч тридцать рублей прибыли, — Горчаков продолжал считать. — И вы, Григорий Дмитриевич, все это оставите здесь? В деревне с одним заводом?

— Вы еще сено забыли посчитать, — заметил я. — Его тоже можно собирать и продавать.

— Я серьезно, — Александр Михайлович нахмурился.

— Я тоже, — я выдержал его взгляд. — Вы вот с князем обсуждали то, что промышленности и стране нужны свободные руки… — Горчаков с Меншиковым переглянулись, но я уже продолжал. — Так вот так они и получаются! Не сами по себе, а когда вкладываешь в них деньги. И этот хлеб пойдет не столько на рынок, сколько на еду для завода и всех, кто сюда приехал и еще приедет. Кстати, завод тут не один… — я принялся загибать пальцы. — Первый делает моторы. Второй собирает из них трактора для полей, третий делает оборудование для шахт, четвертый для обработки стали. Потом, собственно, сам сталелитейный, рядом с ним открыта линия для производства рельс и поездов. Будем тянуть линию к Таганрогу и выходить в море.

— Не слишком ли громко называть сараи, где собирают немного техники заводами? И что будет, когда они сделают все, что вам здесь нужно? — Горчаков пока еще не верил в Стальный и будущий Донбас.

— Сделаем тут, будем делать для всей России. Потом для всего мира. И вы сами посмотрите, такие ли это сараи, — я указал вперед, где за полями тянулись вверх огромные кирпичные трубы.

Где-то они стояли действительно над самыми обычными деревянными сараями — все же времени с тех пор, как я высадил здесь Обухова, прошло не так много. Где-то успели возвести более современные корпуса. Дерево, камень, сталь и черная рябь в воздухе от тонн сжигаемого каждый день угля.

— Настоящий ад на земле, — Меншиков грустно покачал головой.

— Или наша цена, чтобы построить новый рай, — Горчаков, словно в противовес князю, постарался взглянуть на город-кузницу по-другому.

Я ничего не сказал, ушел к Лесовскому, чтобы помочь тому правильно зайти на причальную мачту.