Акула пера в СССР (СИ) - Капба Евгений Адгурович

— Как — разворот? — удивилась ответственный секретарь. — Ты про оленей собрался тысячу строк наваять? Губозакаточную машинку выдать? Только со склада привезли партию…

— Губозакаточную не надо, а вот печатную — это я только за! — вот тут я увидел три пары круглых глаз и понял, что прокололся.

Белозор очень долго привыкал к компьютеру, долбил клавиатуру одним пальцем, и ничего кроме простейших функций Ворда не освоил. Видимо, так же дело обстояло и с машинками. Почерк у Викторовича был каллиграфический, и он наверняка отдавал рукописные статьи наборщице Фаечке. И вдруг — просит печатную машинку!

Насыпая Данин кофе щедрой рукой в сотейник, я вспомнил, про Штирлица, который знал, что лучше всего запоминается последняя фраза, и потому тут же зашел с козырей:

— Мы со Стельмахом поймали банду браконьеров! И Привалов разрешил сделать про это разворот!

Даня поперхнулся кофе, Женёк принялся стучать его по спине, а Арина Петровна вздохнула и покачала головой.

— В общем, мы поехали фотографировать стадо оленей, которое завезли к нам из Беловежской пущи, и наткнулись на какого-то типа, Чорбу — он чуть Стельмаха не пристрелил…

К концу моего рассказа на кухне собралось полредакции. Их недоумение было понятно — Белозор считался парнем нудным, кропотливым, флегматичным. А тут в него будто вселился кто-то — экспрессия так и прет, жесты размашистые, рассказ эмоциональный, в лицах… Когда я закончил, Женёк Стариков зааплодировал:

— Тебе, Гера к нам в Народный театр надо. Ты, оказывается, талант!

— Мне не надо в театр. Мне нужно материал писать, — сказал я и пошел к себе в кабинет.

На столе стоял маленький Ильич и укоризненно на меня хмурился. Действительно — что-то я, кажется, перегнул палку сегодня. Мало ли что они подумают? С другой стороны — у меня была отличная отговорка. Гера только-только приехал из длительной поездки в Москву, потом вот жизнью рисковал… Может, у него в башке что то переклинить или нет? Может, еще как.

Я честно попробовал писать от руки. Но — пользоваться чернильной перьевой ручкой мне раньше не доводилось, да и вместо каллиграфического белозоровского шрифта получались мои родные каракули. Черт его знает, как это работало. А если нужно будет расписаться — я что буду делать? Эта мысль заставила меня полезть за паспортом, и я тут же, на листке бумаги принялся старательно копировать подпись — благо, с этим было проще. Викторович просто писал свою фамилию — практически печатными буквами, и загогулисто ее подчеркивал. В основном я тренировал эту загогулину.

Вдруг дверь в кабинет с грохотом отворилась, и появились аппетитные ягодицы Арины Петровны, затянутые в узкую строгую юбку. И кто сказал, что в СССР одеваться не умели? Явно — было бы желание!

— Гера! Чего сидишь? Помоги! — прошипела девушка, которая пятилась задом, явно удерживая в руках что-то тяжелое.

Я вскочил и кинулся отбирать у нее древнего вида печатную машинку.

— Гордись! — сказала она. — Хотели в музей редакции ставить. Ундервуд! Довоенный еще!

— Ух ты! — сказал я. — Буду осваивать. Арина свет Петровна, проси у меня что хошь, так и знай — я твой должник.

Ответственный секретарь как-то безответственно смерила меня с ног до головы оценивающим взглядом.

— А что? Ты мне подойдешь… Гляди только не испугайся в последний момент!

— Не испугаюсь. Приказывай — а я слушаюсь и повинуюсь.

Езерская совершенно по-злодейски улыбнулась, и я понял, что месть ее будет страшна и ужасна.

— Мы еще картошку не посадили. Муж на северах, отец в одиночку не может… Нужно навоз по огороду разбросать, потом конь перепашет. Так что суббота у тебя занята, так и знай.

О женщины! Коварство ваше имя! И муж у нее, оказывается, есть! Какого черта Гера про это не вспоминал, и почему это она кольцо не носит? С другой стороны — я что, имел на нее виды? Мутить с коллегой — это моветон, и чревато. А потому — морду кирпичом:

— Ариночка Петровночка, предупреждаю сразу — я работаю за еду. А ем я очень много!

— Вызов принят, — сказала Арина Петровна. — Значит в восемь утра, улица Первомайская, дом пятнадцать, в рабочей одежде, суббота.

— А суббота у нас…

— Послезавтра. Возьми у Фаечки ленту для машинки, если что — она тебе поможет разобраться…

А мне не нужно было помогать. У меня у деда нечто подобное стояло, так что с этими механическими монстрами я был знаком довольно хорошо. Самое главное — раскладка клавиатуры почти не отличалась от компьютерной клавиатуры, разве что буквы "ц" и "э" располагались черти где, но к этому можно было привыкнуть.

Мне понадобилось что-то около четверти часа, чтобы настроить и подкрутить и смазать этого зверя, по имени "Ундервуд", а потом я заправил в него два листа и копирку, и с упоением принялся долбить по клавишам. Кажется, в качестве реакции на мои потуги изобразить дятла в кабинет заглядывали все, кто шел в туалет или на кухню — но мне было наплевать. В такие минуты отвлечь от работы меня было можно только огрев по башке чем-то тяжелым.

* * *

Начинать с самого скучного — такое было правило. На сей раз скучного у меня не было, но перед тем, как сесть за написание разворота о браконьерской эпопее, я сделал заметку про оленей и три материала — о Стельмахе, Бышике и Пинчуке, героических егерях. Они получились не просто любителями поразвлекаться на охоте и пострелять по живым мишеням, а рачительными хозяевами, стражами леса и вообще — большими умницами.

— Гера! — сказал шеф, когда я принес ему первую партию макулатуры, покрытой машинописным текстом. — Я вас не узнаю. Кажется, Москва вас здорово поменяла.

— Переходный возраст начался, — пожал плечами я.

А что я должен был ему сказать?

— Это когда тридцатник на носу? — недоверчиво блеснул очками товарищ Рубан.

— Мы, Белозоры, поздние, Сергей Игоревич, — и поскорее сбежал, чтобы он еще чего-нибудь не спросил.

И пошел обратно, в кабинет — ваять нетленку. Хотя — какая нетленка? Газетное дело отличается тем, что написанный материал чего-то стоит только в данный момент времени. Может, и останется он где-то в подшивках, и обратит на него внимание какой-нибудь педантичный исследователь — но в целом уже через неделю всем становится наплевать. Газета — это не искусство и не творчество. Это производство. Здесь не нужны гениальные литераторы и тонко чувствующие натуры, зависящие от вдохновения. Нужны текстовики-ремесленники, которые сядут — и нафигачат столько строчек, сколько нужно.

Ремесленники, конечно, тоже могут быть разными: один клепает кирзовые сапоги, другой — пляжные шлепанцы. И журналисты в районках тоже разные: например, такие как Белозор-настоящий, для которого главным всегда являлась фактология и точность, и текст у него получался таким, что ни один въедливый цензор не мог найти, до чего доколупаться. Правда времени на такие опусы уходила уйма. Или — такие как я, которые пишут запоем, как Бог на душу положит, изгаляясь и играя словами, и стараясь поразвлечься во время работы. Даже если материал — об очистных сооружениях городской канализации или каком-то проходном мероприятии в доме престарелых. За иронию и неуместные отсылки можно огрести по шапке, но можно и здорово поржать, встретив на улице понимающего читателя. Такие журналюги не встают с места, пока не сделают дело, а потом маются дурью — мячик о стенку бросают, чаи гоняют, кино смотрят на рабочем месте и по городу носятся в поисках всяких интересностей. И бесят коллег своим несерьезным поведением. Как же: не будешь притворяться занятым — нагрузят еще больше! Да ради Бога, пусть грузят.

— Герман Викторович, я ключик вам запасной оставлю, замкнете редакцию как закончите? — заглянула в кабинет уборщица Лида.

Я вздрогнул и сказал:

— Ага!

Оказалось, за окном уже был вечер, на столе лежали проявленные и отпечатанные Стариковым снимки, и в редакции разве что перекати-поле не телепалось по пустым кабинетам и коридорам. Вместо статьи у меня получился остросюжетный приключенческий рассказ, основанный на реальных событиях, и я понятия не имел — пустят такое в печать или нет. Вся надежда была на Привалова — если полковнику понравится, то и все остальные скушают, и не поморщатся. На фото он получился красиво, в тексте его сотрудники выглядят настоящими героями — почему бы и не одобрить?