Комитет Тициана - Йен Пирс

— В чем?

— В том, что Робертс и Лоренцо тянут каждый в свою сторону. Бедняга Робертс. Он решил, что всех облагодетельствовал, когда получил правительственный грант. Но затем ушел в отставку Бралль, и ему на шею посадили Лоренцо, который моментально принялся бороться за власть. Если бы Луиза не была женщиной, не видать бы ей членства в комитете.

— Что она собой представляла? — Флавия решила укрыться в знакомой области допроса. Она чувствовала, что еще немного — и булавочные уколы Миллера заставят ее взорваться.

Они уже достигли мола, со стороны лагуны к ним приближался морской трамвайчик. Пришлось прерваться, чтобы сбегать купить билет.

— Мне она в общем-то нравилась. — Флавия вернулась с желанным клочком бумаги, а Миллер сделал над собой невероятное усилие, чтобы оставаться искренним. — Хорошая коллега. Такую не часто встретишь. Остра на язык. Не выносила дураков.

— Вы были любовниками? — спросила Флавия. Она считала, что нет ничего лучше лобовой атаки. Последовала долгая пауза.

— Господи, ничего подобного, — наконец с насмешливой улыбкой ответил он. — Луиза была человеком-айсбергом. Подозреваю, у нее что-то было с Ван Хеттереном. Он в нее втюрился. Если честно, этакое затмение мозгов. Но они поцапались по работе, и она дала от ворот поворот. Бедолага. Я его предупреждал, а он меня не послушался.

— Какой интерес в этом комитете? Я имею в виду личный. Что вы сами от него получаете?

Миллер на секунду задумался.

— У каждого свой. Хотелось бы думать, что этот интерес академический, но как насмотришься всяких свар и скандалов, невольно начинаешь сомневаться. Робертс и Лоренцо любят верховодить, и каждый исключительно по-своему. Коллман — до гениальности, до наивности ученый. Он не заметит интриги, даже если наступят ему на ногу. Ван Хеттерен не прочь провести время за чужой счет. А Луизу, мне кажется, двигало тщеславие.

Не очень лестные характеристики, подумала Флавия, пока трамвайчик, пыхтя, пересекал пятисотярдовое устье Большого канала, направляясь к площади Сан-Марко. А вот и тот самый сад, где зарезали Мастерсон, невольно подумала она, но тут же, взяв себя в руки, стряхнула ненужные мысли и задала вопрос:

— Ну а вы сами?

— Вы наверняка решили, что я очень практичен. Так оно и есть. Но у меня нет возможности проявлять легкомыслие. Для меня комитет, кроме всего прочего, вопрос надежности. Я думаю, что он поможет мне остаться в должности. Поэтому я так мандражирую.

— Простите, не поняла.

— Нервничаю. Видите ли, в США университеты держат сотрудника несколько лет, а потом решают: выставить вон или с Богом оставить. Ничего смешного, если учесть, как складывается рынок труда. Если я потеряю место, то другого больше не найду. Членство в комитете стало чем-то вроде ниспосланного дара. Оно обеспечивает поддержку Робертса в качестве оппонента и известную долю престижа. Но вот кто-то убивает Луизу, и перспектива становится менее радужной. Особенно если указующий перст правосудия направлен в мою сторону. Кому захочется отдавать пожизненную должность возможному преступнику?

Вот, оказывается, почему он так напряжен.

— Неужели Робертс прав, и вы подозреваете одного из нас?

Внезапно Флавия ощутила, что сочувствует этому человеку.

— Нет, — ободряюще ответила она. — На это нет никаких оснований. Ваше алиби безупречно. Все, чем я занимаюсь, — разбираюсь с неясностями.

— А каковы шансы найти реального убийцу?

— Невелики, если нападение было случайным. Но мы достаточно наскребли, чтобы убедить всех, что никто из вас не виноват. Я по крайней мере на это надеюсь. Нельзя, чтобы печальное событие повредило кому-нибудь еще.

Трамвайчик приткнулся к пристани Сан-Марко, и они вместе с остальными пробились к выходу, прежде чем с набережной начали напирать в обратную сторону и успели преградить дорогу. Отдышавшись после борьбы, Флавия одернула одежду.

— Приятно было познакомиться, — сказал Миллер, когда она собралась уходить. — И спасибо за слова ободрения. Я их оценил.

— А вам счастливо поплавать.

Миллер тоже не понял, смеется она над ним или говорит серьезно.

— Это меня успокаивает, — буркнул он. — Луиза в подобной ситуации отправилась бы в библиотеку и забылась чтением последних статей. Может быть, именно поэтому ей всегда удавалось больше, чем мне.

— А может быть, поэтому она умерла, — пожала плечами Флавия. Она сказала это без всякой задней мысли, но Миллер почему-то смутился. Расставшись с ним, она посмотрела на часы: время ленча. Пора поднабраться калорий, прежде чем приступить к следующему кандидату.

ГЛАВА 5

Образ Луизы складывался в голове у Флавии как воплощение черт деловой американки. Упорная профессионалка, цепкая и тщеславная. Она была трудолюбива, если учесть, что вечером в день убийства просидела в библиотеке до самого закрытия. После того как библиотека закрылась, она вышла на площадь, направилась в сторону парка и вошла в «Джиардинетти Реали». И там встретила своего убийцу. Но представить себе живого человека Флавия так и не могла. Ведь Луиза не какой-то управляемый, хорошо отлаженный автомат, как ее описали Робертс и Миллер. Она надеялась, что картину прояснит следующая беседа. Если человеком, о котором так фривольно отозвался швейцар, был в самом деле Хендрик Ван Хеттерен.

Судя по фамилии, Ван Хеттерен был голландцем. Флавия приготовилась увидеть худощавого дерганого коротышку, лопочущего одновременно на шести языках. Но реальный человек обманул все ее ожидания.

Он оказался огромным. Не толстым, а именно огромным. Примерно того же размера, что сам остров Эльба, плюс-минус акр. Волосы торчали дыбом, словно Ван Хеттерена только что казнили на электрическом стуле. А бороду он, судя по всему, каждые три дня подстригал садовым секатором. Калечущее кости рукопожатие, открытое в оспинах лицо, одновременно удивительно безобразное и до странности дружелюбное. Яркая рубашка поразительно контрастировала с выцветшими глазами. Немногословное приветствие, рассеянная манера говорить. Флавия, стараясь подавить сопротивление, молча окинула его изучающим взором, но, натолкнувшись на ответный угрюмый взгляд, поспешила перейти к традиционным формам допроса.

Крохотная квартирка принадлежала другу, и, как признался Ван Хеттерен, ее главным достоинством было то, что в Венеции она избавляла его от общества искусствоведов. Казалось вообще чудом, что он умудрялся в ней умещаться. Сказать, что в квартире царил беспорядок — значило вообще ничего не сказать. Незаправленная кровать, на полу повсюду носки, несколько дюжин раскиданных книг, в залитой ароматизатором раковине — гора немытых кружек, чашек, тарелок и сковородок. Флавии это понравилось. У нее была примерно такая же манера ведения домашнего хозяйства. Но она недоумевала, как Ван Хеттерен умудрялся ладить с утонченным, привередливым Робертсом, задиристым Миллером и, как ей показалось, педантом Коллманом.

И чтобы удовлетворить свое любопытство, спросила его в лоб.

Он неуверенно улыбнулся, признавая справедливость вопроса. И Флавию поразила его неподдельная грусть. Ей стало интересно, потому что с проявлением подобного чувства она еще не встречалась: Ван Хеттерен был единственным, кто как будто искренне сожалел о смерти Мастерсон. Она почувствовала к нему симпатию, тем самым проявляя пристрастие, а следовательно, неумение правильно вести расследование.

— Вы ведь не считаете, что мы все одного поля ягоды? — спросил он по-английски. По-итальянски он говорил неплохо, но без блеска, а голландский Флавии был уж точно никаким, и поэтому они сошлись на английском. Итальянка говорила на нем свободно, а Ван Хеттерен, хотя и спотыкаясь, но живо.

— Я полагаю, вы правы, — продолжал он. — Бралль, вы о нем, разумеется, слышали, очаровательнейший, одареннейший человек. Но интриган. И все свои способности он передал Робертсу. — Ван Хеттерен лукаво улыбнулся.

— Что вы хотите сказать?

— Что я хочу сказать? Знаете, не так-то просто описать старикана. Он поистине великий историк искусства, но считает, что людей надо постоянно дергать. Вечно занимался какими-то булавочными уколами, чтобы никто не чувствовал себя спокойно. Заводил любимчиков: пусть другим кажется, что они хуже. Делал бесцеремонные замечания за спинами, присваивал клички, иногда жестоко смешные, и все такое прочее. Меня, сам не знаю почему, все время звал Свинарником. А Коллмана — Человеком-невидимкой. И так далее. Теперь вам ясно, чего он добивался? Если нет, поймете, когда повидаетесь с Коллманом. Но скажу сразу: не всегда это было приятно. У меня такое впечатление, что он подобрал нас специально, чтобы мы не могли ладить, только бы он один всегда верховодил.

— Но вот он ушел, а комитет продолжает существовать.