Я. Не. Жертва - Весела Костадинова

связи и в стране, и по всему миру, но никто не даст гарантий моей безопасности здесь.

И все же сейчас, когда решение принято, мне вдруг стало тоскливо. И эта непонятная грусть давила на сердце. И я так и не мог понять откуда взялась эта грусть, ведь я впервые за долгое время принял правильное решение.

4

Вслед за весенней оттепелью внезапно ударили морозы, да такие, каких зимой не было. И вообще, не было лет дцать. В субботу город встал: не вышли на линии промерзшие за ночь автобусы, люди во дворах домов матерились, пытаясь завести машины, линии службы такси были перегружены.

Рано утром мне удалось вызвать такси и уехать к маме, но вот днем, когда ее выписали, в бесполезных попытках дозвониться хоть до кого-нибудь, я провела часа полтора.

Мама, бледная, измотанная тяжелой химией, укутанная в несколько шарфов, свитеров и дубленку, устало сидела в холле онкодиспансера.

— Пойдем на остановку, — предложила она, опираясь на жёсткую спинку стула.

— Мам, на улице -45, шутишь? — я старалась сдержаться, но голос выдал мое раздражение. — У нас ноги примерзнут к асфальту.

— А здесь мы сидеть можем до завтра, — резонно возразила она.

В принципе, она была права, на остановке появлялся минимальный шанс дождаться тех редких автобусов, что все-таки смогли выйти на маршруты или поймать машину. А дозваниваться до служб такси я могла бы и на улице. Но от одной мысли стоять на этом адском холоде у меня скулы сводило.

Впрочем, еще через пол часа бесполезных попыток, я сдалась.

От мороза перехватывало дыхание, а на ресницах тот час образовался белый налет. Да что там ресницы, даже глазам было больно от такого холода.

Поддерживая друг друга, мы доковыляли до остановки, где я посадила ее на скамейку, а сама, плюнув на все приличия, почти выскочила на дорогу, чтоб поймать хоть кого, за какие угодно деньги. Каждая минута была почти пыткой — я перестала чувствовать кончики пальцев как рук, так и ног, и старалась не думать, как же плохо маме. Конец марта, блин! За 20 минут мимо не проехало ни одной машины! Ни одной! Глаза заволакивало слезами и льдом, я усиленно терла щеки попеременно то себе, то маме, надеясь только, что мы не замерзнем окончательно.

В конце улицы показался внедорожник. Где-то в подсознании, я понимала, что такая дорогая машина вряд ли предназначена для таксования, но, чем черт не шутит, поэтому, подняв руку, ждала чуда.

— Олененок, — тихо прошептала мама, — мне не хорошо.

О! Если мама начала жаловаться, дело совсем плохо. Я рванулась к ней, стараясь поддержать ослабевшую фигурку.

— Мам, пожалуйста, потерпи, — ну все, наша последняя надежда сейчас просто уедет — краем глаза я следила за дорогой, ожидая увидеть как пролетает мимо нас машина. Но она не проезжала, а напротив, остановилась и выскочивший из нее человек быстро подбежал к нам. Помог поддержать маму, подхватил ее за талию и повел к машине. Через минуты мы все оказались — о чудо! — в теплом салоне: мама сзади, я села вперед, к водителю.

— Кажется, — потирая зажмуренные глаза и онемевшие щеки, сказала я, — вы нас спасли.

— Кажется, Соколова, — заметил веселый голос, — это входит у меня в привычку.

— Да ладно! — я замерла и посмотрела на своего спутника слезящимися глазами, — поверить не могу….

— Уж как-нибудь постарайся, — улыбнулся Пятницкий и включил печку на полную мощность. — Адрес говори, снегурочка.

На полном автомате, офигевшая от удивления, я сказала, куда ехать.

Не знаю, что именно удивило меня больше: подобное совпадение или же искренняя, добрая, веселая улыбка, которой светилось обычно сдержанное лицо Пятницкого.

— Перчатки снимай и грей руки, — велел он, — да не суй ты их к печке, больно же будет!

— Уже… — поморщилась я.

Внезапно он снял перчатки и взял мои ладони в свои руки, интенсивно растирая задубевшие пальцы. Я настолько одурела от происходящего, что даже не успела возразить. Было ощущение сюрреализма ситуации, словно передо мной сидел знакомы-незнакомый человек. Я знала его лицо, фигуру, глаза, голос, но не узнавала его поведение. Совершенно.

Тепло от его рук разливалось по моим, снимая онемение и боль, вызывая где-то в животе нечто, очень напоминающее трепыхание, пока, к счастью, лишь трепыхание, бабочек.

— Лучше? — спросил меня Пятницкий, отпуская ладони, — вот теперь можешь греть у печки. Ты нас не познакомишь? — он глазами указал на маму, которая с огромным интересом наблюдала за всем этим цирком.

— Да… простите, — опомнилась я, придушив крылатых разлетавшихся тварей, — мам, это мой… — да что я несу! — преподаватель физики — Геннадий Иванович. Геннадий Иванович, это моя мама — Алла Викторовна.

— Очень приятно, — пропела мама, — весьма наслышана…

— О, не сомневаюсь, — заверил ее Пятницкий. — Подозреваю, студенты в полном восхищении от моей способности преподавать физику.

Мама мелодично засмеялась — я давно не слышала от нее такого смеха, а мне кровь бросилась в лицо. Я отвернулась от них, наблюдая, как мелькает за окном замерзший и замерший город.

Впрочем, своим спутникам я не очень-то была и нужна— они прекрасно общались между собой. Я видела, что маме тяжело, но она с большим удовольствием поддерживает шутливый разговор. И не смотря на когнитивный диссонанс в голове, мое чувство благодарности к этому человеку быстро росло.

Он довез нас до самого дома, помог маме выйти из машины. А после, внезапно, обнял ее за талию и легко подхватил на руки.

— Открывай двери, — велел он мне, — и вызывай лифт.

Теперь я выполнила его указания беспрекословно. Мама тоже не очень возражала, тем более, что была измучена и процедурами и дорогой, просто старалась не шевелиться, чтоб нашему спутнику было удобно держать ее на руках. Мама и до болезни была, как и я, легкой и изящной, а сейчас еще и сильно потеряла в весе, поэтому держать ее было не так сложно, не смотря на кучу одежды. И все же, поднимаясь в лифте на 7 этаж, я невольно восхитилась силой и выдержкой Пятницкого, он даже не сбился в дыхании.

Дома, мама, раздевшись, извинилась и ушла в свою комнату. Мы остались вдвоем в прихожей в неловком молчании.

Нужно было поблагодарить его, но я впервые не могла подобрать слов, все они казались банальными и дежурными.

— Я, пожалуй, поеду, — откашлялся он, и я поняла, что он чего-то ждет от меня. Нет, не благодарности, а чего-то другого….

— На улице мороз, может, вы хоть кофе будете, или чай? — во рту как — то пересохло.

— Я бы не хотел доставлять