Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович

[7] Сокращение от «ответственный работник». Тогда подразумевался не работник, несущий некую ответственность, а чиновник, входящий в местную номенклатуру.

[8] Для снятия пулемета ДТ следовало отсоединить магазин, повернуть рукоятку зажимного кольца, затем, пошатывая тело пулемёта, отцепить зажимные выступы планшайбы. Звучит сложновато, но на самом деле вполне доступная операция. Если знать последовательность.

[9] Башнёр в данном случае — заряжающий, и вообще член экипажа, сидящий в башне танка

Глава 2

2. И «Яблочко»-песню

Держали в зубах.

19 января 1945 года

6 км южнее городка Ауловёнен. 19:03

Давил палец на спуск, содрогался пулемет, прокручивая диск и плюясь пулями и гильзами, смеялся Митрич, ловя стволом движение ползущих немцев. Соскучился по этому делу. Смех, конечно, умалишенный, да как не смеяться? — крутятся диски, крутятся бобины жизни, да опять к тому же самому месту да действу нас выносят.

Звенят мысли и гильзы, колотит в плечо неудобный приклад, слезятся глаза, только руки точны — а, вон еще ползет, сучара…

За спиной коротко ударил пулемет лейтенанта. Экономит патроны бронетанковый вояка, молодец. Война, она их, сопляков, быстрее учит. Страха у лейтенанта ни вполглаза. Работает, как будто всю жизнь на фронте. Сколько же ему годков? Может и не сломается перед смертью. В другое время рос…

А как сам-то рос? Уже и не вспомнить, сколько жизней назад то было.

* * *

Москва, Кадаши[1], канал рядышком. Половина приземистого дома в лабиринте тесных двориков Замоскворечья. Все там запутано: деревянные домишки с палисадниками и старыми яблонями в крошечных двориках, рядом высоченные доходные дома с лепными мордами львов и сатиров на фасадах, купеческие лавки с душистым чаем, изюмом и булками, «монопольки» с хлебным вином, церкви, неумолчно звонящие колоколами по праздникам. За каналом на Болоте огромный рынок[2], а далее уж и сама Москва-река, за ней Кремль. На крышу дома залезешь, засвистишь соседским голубям, а до высоченного злата куполов колокольни Ивана Великого, кажется, рукой подать.

Кадашевская набережная, наводнение (1919 г.)

Отец Иванов был столяром. Хорошим мастером, понятно, не краснодеревщиком, но если кому дверной замок надобно вставить, ящики комода «подлечить», упрямые рамы окон к порядку вернуть-уговорить, то понятно, кого народ звал. Каждый божий день по кругу: то господа «с квартир» кухарку пришлют — «просют прийти, дверь поглядеть», то мальчишка из лавки прибежит — «ой, на ларе крышку скособочило». Кратко уточняет мастер Иванов суть неприятности, берет ящик с инструментом и идет без спешки дело делать — высокий, чуть сутулый, одна кость да жилы в телосложении. Озолотиться теми ремонтами не выйдет, но семью кормить можно. Ценили отца: и аккуратен, и непьющий, и молчун изрядный — дело делает без отвлечений и с гарантией.

Вот мать Иванова — совсем иное дело, даже удивительно. Улыбчивая, смешливая, бойкая на язык, круглолица, гладкощека, с румянцем нежным, дивно здоровым. Прямо даже не скажешь, что двое детей — всё та же красавица, из деревни под Подольском взятая. Дом в порядке, дети — Митька и младшая сестра Райка — сыты, одеты, умыты — всё успевала. Прямо даже с перебором.

Мать с малой дочерью в доме, мужчины Ивановы в мастерской — это во дворе, крепкий сарай с добротными, пусть и узкими окнами. Сколько Митька себя помнил — с утра отец его брал, вел в мастерскую. Сначала малый Иванов просто сидел, чурками и обрезками играл, потом «здесь придержи, там черкни-отметь, стружку подмети, видишь, мешает». Нравилось: и стружка чистая, курчавая, в совок лезть не желающая, и ровный звук ножовки, и запахи струганого дерева, костяных и иных клеев, олифы…. А инструмент? Отлаженный, сложный, красивый. Полуфуганок, клещи конные и столярные, молотки и киянки, хитроумные тиски-американки патента самого американского «Стеффенса», хитро-гнутый коловорот, шипучее и таинственное «шшш-шерхебель»!

Пошел в школу младший Иванов, уже зная, что в шерхебеле[3] ничего таинственного нет, просто очень нужный инструмент, если у тебя руки откуда надо растут. В мастерской как-то незаметно считать научился: на штапиках, да дорогих шурупах само вышло. Буквы знал, слагать мог, но без особой уверенности. Отец в школу отвел, показал учителя и как не заблудиться по пути.

В школе было тоже ничего, понятно, тут многие науки: и чтение с чистописанием, и Закон божий, и сложный счет — это когда за сотню и дальше чисел — умному человеку в жизни такое понадобится. Но дома, в мастерской было интереснее. Бежал Митька с уроков домой, совал на полку учебники, скидывал «чистую-выходную» одежку. Мать все чаще отсутствовала — ходила подрабатывать. Подросшая Райка важно объявляла насчет оставленных щей, вареной картошки или каши. Обед проскакивал в Митькин живот, далее можно бежать в мастерскую. Если отец на месте был, дело делали, если на «заказе», младший Иванов брал сестрицу, чтоб не скучала, и самостоятельно порядок в мастерской наводили. Ну, Райка сидела на верстаке и всякие свои смешные девчачьи мысли пересказывала, а умный брат посмеивался, раскладывая по местам обрезки и подтачивая инструмент. В заточке Митька толк знал — это даже отец как-то подтвердил, хотя на похвалу был скуп.

Конечно, только мастерской дело не ограничивалось — Замоскворечье, это же ого, какое интересное место! Тут старая столица, белокаменная, развлечений не перечесть. Пожалуйте с удочкой к плотине — голавлей удить, а летом в реке или у Малого Каменного на канале купаться. Зимой горка-ледянка, с визгом и синяками бесстрашных катающихся, знаменитые кулачные бои «стенка на стенку», что на льду реки бывали. Проезды всякие — военные или «высокопоставленные» — с толпой зевак и полицией охраняющей. Игры с друзьями-товарищами на пустыре у фабрики — тут в лапту и иное увлекательное. Что скрывать, в урожайную пору и по садам мальчишки лазили, от дворников и хозяев с хворостинами деру давали. Ну и драки, конечно. С недругами, живущими в «голутве» или «полянскими»[4] на кулаках стыкнуться — без этого нельзя. Мать иной раз за порванную рубаху воспитывала крепким подзатыльником, а то и по спине мокрой тряпкой. Отец за те приключения не особо ругал, давал свободу, но чтоб «в меру». Про меру Митька вполне понимал, удирал от сердитой мамки в мастерскую, занимал чем-то полезным руки и мысли. Приходила Райка, тоже ворчала-воспитывала, но делилась половинкой пряника. Нет, жить было можно. Войны-то еще не было.

Отца мобилизовали в пятнадцатом году. Война уже давно шла, непонятная и далекая, с восторженными митингами поначалу, с наступлениями и победами, слухами и торжественными молебнами. Газеты писали много, взахлеб. Мальчишки играли в «штыковые и обход», кавалерийские прорывы, трещали по штакетнику палками — пальбу «пачками» вели. Всё это было жутко интересно, только не доходило, что и отец может на фронт уйти. Старший Иванов вроде бы и мобилизации не подлежал, но как-то оно вдруг обернулось…

Митька отца провожал сам-один. Расстались на Ордынке.

— Дмитрий, ты, нынче, вроде за старшего, — сказал отец, неловко поправляя ручку-лямку старой кошелки с невеликим запасом призывного провианта. — Я непременно вернусь. Меня, вроде как, по специальности берут, не должны убить. Свидимся.

Поверил Митька. Понимал, что в гарнизонах и дивизиях столярных работ уйма, война — вон какая огромная, нужны там знающие головы и руки. Приходили письма — нечасто, но регулярно. Младший Иванов читал вслух матери и сестре, Райка мало что понимала, переспрашивала, а мать кивала, смотрела так, словно не про отца то было, а из газеты статейка непонятная, заумная.

Жить стало хуже. Может, оттого, что Митька уже тогда много понимать стал, только думать не хотел. Мастерская стояла нетопленная, запыленная, хотя регулярно выметал ее младший Иванов, инструменты правильнее перевешивал, но тоскливо там было. И в доме не лучше — щи пустоватые, да и те только через день получались. Матери нет, Райка носом хлюпает, канючит…