Люди на болоте (Полесская хроника - 1) - Иван Мележ

- Скажи его матери, чтоб принесла одеться... - Шабета взглянул на босые, с пепельными пятнами подсохшей грязи ноги Василя. - Обувку какую-нибудь. И харчей торбу.

- Харчей? - откликнулся Андрей Рудой и поджал губы:

вон оно что! Он каким-то странным взглядом окинул Василя.

- Харчей. И чтоб быстро!

- Как умею... Эх, - Рудой невесело почесал затылок.

Когда он вышел, Шабета, не отходя от двери, приказал парню сесть. Василь не послушался, исподлобья, с волчьей настороженностью взглянул на Шабету. В глазах его еще было сомнение, - а может, это все выдумка?

- Ну, чего уставился? - недружелюбно сказал Шабета. - Бежать, может, думаешь?!

- Нет... - Василь вдруг испуганно, по-детски, спросил - Куда это меня?

- В Юровичи пойдешь.

- В... в тюрьму?

- А куда же.

- А... - Василь сразу обмяк, сел.

Шабета внимательно взглянул на него, как бы изучая. Но из того, как Василь держал себя теперь, трудно было понять что-нибудь. Ни боязни, ни сожаления, ни какой-нибудь надежды или просьбы о пощаде - ничего не отражалось на его, казалось, бесстрастном, застывшем лице.

"Как окаменел, - подумал Шабета. - Глазом не моргнет... Ну и тип, видно..."

- Удирать не пробуй, если жизнь не надоела, - на всякий случай пригрозил он. - От меня еще никто не ускользал.

Не было таких случаев!..

Василь не ответил. С той минуты, как он узнал, что домой уже не вернуться,.когда развеялись желанные надежды, что все счастливо кончится, в душе его действительно все будто окаменело В этот трудный в его жизни момент, когда надо было, казалось, горевать о несчастье, о позоре, которые вдруг свалились на него, он, как это ни было странно, ни о чем не думал, ни о чем не жалел, окаменевшую душу его давила тяжкая и жесткая пустота.

Мир был для него теперь полон чужих, равнодушных людей, и жил он среди них одинокий, такой же равнодушный, как и они, и ему не жаль было никого, и никто иа них не волновал его. Даже то, что мать где-то там дома, наверно, в слезах, никак не беспокоило его. Ничто не выводило Василя из состояния жестокой безучастности.

Мать вбежала запыхавшаяся, перепуганная. Василь узнал ее шаги, когда она была еще в сенях, но не шевельнулся, сидел хмурый, углубленный в себя и тогда, когда мать, выпустив из рук мешок и лапти, с жалобными причитаниями бросилась к нему, жадно, тревожно обняла...

- Василечек, колосочек, сынку мой... Куда же тебя, за что, за какие грехи, кровиночку мою...

Василь холодно, с прежним безучастным видом отвел руки матери от себя.

- За что его берем, тебе, матка, лучше знать, - строго откликнулся Шабета. Он деловито спросил: - Все принесли?

- Все, что приказано, - ответил Рудой, который со свиткой на руке невесело стоял у двери.

- Все, - крикнула и мать, сдерживая слезы.

- Отдайте ему.

Она подняла с пола лапти и мешок. Когда Василь стал накручивать порыжевшие портянки, заматывать их веревками, мать молча смотрела и только судорожно всхлипывала, вытирая глаза большими потрескавшимися пальцами. Когда же сын обулся, начала говорить, что положила ему в торбу: буханку хлеба, огурцов, - но Василь, не дослушав, подошел к Андрею Рудому, взял свитку.

- Можно было бы ту, в которой работал, - проговорил Василь, набросив свитку на плечи. - Не в сваты, чтоб в новой...

Это было все, что он сказал тут.

- Так она же как сито, сыночек. Вся в дырках...

В ожидании команды Василь взглянул на милиционера.

Едва Шабета, перебросив сумку через плечо, приказал двигаться и Василь спокойно зашагал, мать снова припала к сыну, в скорби, в отчаянии, запричитала - А мой же ты дубочек, месяц ты мой золотенький!..

А как же ты один будешь!..

"Ну вот, не может без этого!" - недовольно нахмурился Василь. Мать заметила, словно прочла этот упрек в его глазах, и немного притихла.

- Раньше надо было плакать, - уже во дворе отозвался Шабета. - Когда растила. Учить надо было, чтоб жил честно...

Не спуская глаз с Василя, он отвязал от штакетника гнедого коня, почти до седла обрызганного грязью.

- Ну, давай иди! - приказал Шабета.

Василь на миг словно очнулся, взглянул на мать с любовью и сожалением, - как она тут одна со старым да малым управляться будет! Чувствуя, как от жалости дрогнуло что-то внутри, сказал ей:

- Мамо, останьтесь тут!

Она, давясь слезами, кивнула.

Идя улицей, Василь видел: люди стояли у ворот, липли к окнам. Снова он шел равнодушный ко всему, с неподвижным, застывшим лицом, будто не узнавая никого, ни на кого не глядя. На улице было грязно, ноги глубоко увязали, надо было держаться ближе к заборам, идти стежкой, но он равнодушно шагал серединой улицы.

Проходя мимо своего дома, Василь увидел деда Дениса, стоявшего без свитки и без шапки, Володьку, глядевшего с любопытством, даже весело, - но не подал виду, что заметил их. Все было словно в тумане, казалось выдумкою, в которую самому еще не верилось. Все было будто нереальным: и эта улица, и грязь, и он, арестант, и Шабета, который терпеливо тянется вслед, ведя на поводу лошадь, и даже дед...

Только одно жило, волновало Василя - Ганна. Как ни был угнетен, безразличен, казалось, ко всему, еще издали заметил ее. Держась за столбик открытой калитки, Ганна смотрела на Василя, нетерпеливо ждала. И странное случилось с Василем, - хотя и сам ждал ее, будто назло себе, стремился в последний раз, на прощанье, взглянуть на нее, ощутил вдруг горечь, настороженность, неприязнь. "Стоит! Вышла посмотреть - нашла зрелище!.. Мало того, что другие глазеют!" Вспомнилось ее неприязненное: "Отойди!" и брови недобро сдвинулись, глаза оторвались от нее, уставились в холодную грязь, что ползла под ногами. Так и подходил, не взглянув больше на нее, полный упрямого мстительного чувства.

- Василь!.. - рванулась Ганна от калитки навстречу.

Он лишь на мгновение остановился, взглянул на нее и тут же спохватился, тяжело зашагал дальше.

- Василь... не виновата я!..

Василь не оглянулся, не ответил, будто не слышал. Ганна прошла немного вслед, отстала. Молча, время от времени оскальзываясь, месил он грязь, бредя за деревню, - туда, где лежала непролазная дорога через болото, где была неизвестность.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сразу после того, как Василь прошел, Ганна отправилась домой. Ей, девушке, нехорошо было не то что идти за парнем, но и долго смотреть ему вслед, - в Куренях считалось это неприличным. Почти половина куреневцев стояла на улице, следила за Василем и, значит, за Ганнои. И Ганне надо было особенно держаться неписаного, но обязательного закона.

Она уже и так нарушила этот закон, подойдя к Василю, нарушила его на виду у стольких людей, теперь надо было как-то повиниться перед людьми, показать, что она не ктонибудь, что она бережет свою честь, уважает обычаи. И она шла домой, с виду спокойная, степенная, шла так, как и надлежало ей идти, ни разу не оглянулась, даже не посмотрела, куда его повели. И надо сказать, Ганне теперь и не хотелось идти за Василем или смотреть ему вслед. Он так обошелся с ней, так ответил на ее искренний порыв - оскорбил перед всей деревней. Возвращаясь домой, она вначале несла в себе только обиду.

Мачеха была в хате, замешивала корм поросятам, и Ганна подумала: хорошо, что хоть она не стояла на улице, не видела. Мачеха стерла с порозовевших рук налипшие комочки картошки и теста, выпрямилась, бросила Ганне:

- Отнеси вот...

Но когда Ганна взяла ведро, не удержалась, неожиданно упрекнула:

- И не стыдно!.. Виснуть на парне, при людях!..

"Видела все-таки. В окно подсмотрела!.. Чтобы она да пропустила что-нибудь!.."

- Кто виснет? Скажете!..

- Видела!.. И он, он хорош! Отвернулся, говорить не стал!.. Пан какой гонористый!..

Ганна торопливо захлопнула за собой дверь, - и без того муторно, хоть ты плачь, а тут еще разговор этот.

Накормив поросят, остановилась в раздумье возле хлева, не зная, куда идти. Возвращаться в хату не хотелось - там снова ждали упреки мачехи. Взглянула в сторону гумна: отец был или в гумне, или где-нибудь поблизости, потому что ворота были открыты.

Увидела отца на току, - стоя на коленях, в домотканой пропотевшей сорочке, с остями в редких седеющих волосах, он, сгорбившись, широко и мерно взмахивая совком, веял рожь. Мякина и пустые колосья падали на пол почти у самых его колен, зерно же летело веселой и упругой золотистой струей, шурша, осыпалось на продолговатую пологую горку.

Отец был утомлен, взглянул на Танну молча, безразлично, ни на мгновение не остановился, - черпал и черпал совком рожь и мерно бросал ее на горку посередине тока.

Ни о чем не спрашивая, Ганна взялась помогать ему - отгребла к стенке мякину, аккуратно прибрала солому, подмела, где можно было, ток. В заботе этой, в прохладной тишине гумна, под крышей которого время от времени чирикали воробьи, Ганна на какой-то момент забыла о своей тоске и обиде. Отец, добрый, тихий отец, он тоже, кажется, вносил умиротворение в ее душу своей утомленной, как бы не подвластной никакой скорби фигурой. В эти минуты Ганне подумалось, что ее обида и даже Василева беда не так уж страшны, как ей показалось вначале. Василя, конечно, не заберут. "Доведут до Олешников, припугнут, чтоб другим неповадно было, и отпустят... Ну, может, пригрозят, чтоб в другой раз не водил, может, потребуют дать обещание, что никогда с бандитами знаться не будет... Увидят, что не виноват он, отпустят!.." А тогда - пусть только вернется, она ему покажет! Ой как покажет, все припомнит - придется ему походить за ней да попросить, чтобы забыла обиду. Не простит она такого унижения, век помнить будет, не раз придется ему покаяться...