Подкидыш ада - Геннадий Прашкевич

Редко в небе вдруг раздувало звездные угольки, дождь тут же их гасил.

Маленький ефиоп и Джон Гоут, наклонившиеся над найденным камнем, казались Аххарги-ю мелкими и незаметными. Скоро я передам сообщение контрабандеру, и нКва, сплясав танец свободы, получит право заполнить все удобные места уединенного коричневого карлика чудесными живыми спорами. Они будут оставаться неоплодотворенными до окончательной реабилитации.

Но этого ждать недолго.

Продуценты и деструкторы.

Разумный мир делится на продуцентов и на деструкторов.

Все остальное – вне разума, хотя любая отдельная деталь мира может даже бессознательно подчеркнуть Красоту. Пучок орхидей, провисший с мокрой ветки… Излучина реки, взбухшая, мохнатая от раскачиваемых течением тростников… Или алмазный блеск на перепаде валов в лунном свете…

Аххарги-ю видел на много миль кругом.

Снежный перевал. Душные провалы джунглей.

Шум ливня. Треск молний, притягиваемых сущностью – тен.

В каждом голосе, в каждом звуке прорывался животный страх. Здесь все всего боялось. Аххарги-ю и сам бы боялся, если бы не адаптор.

С мокрых веток сыпались муравьи.

Индеец знал, что злой дух Даи-Даи перекусывает горло заблудившимся путешественникам, но муравьи казались ему страшнее. И до смерти пугал ефиоп, не обращающий внимания на огненные укусы.

Вздыхая, переводил взгляд. Удивился бы, узнав, о чем думает одноногий.

О тех несчастных думал Джон Гоут, которые не смогли пересечь окровавленную дымную палубу «Делисии». О деревянной ноге, которая неимоверно отяжелела. О том, что туман вдруг превращается в колеблющееся неузнаваемое лицо, взирающее с высоты с грозной полнотой власти и ужасным величием.

Давно шли по колено в воде.

Глупые рыбы, распространяясь в новом пространстве, терялись от чудесного удовольствия жить. Тыкались носами в кожу, пощипывали волоски. Тьму разрывали молнии, как в такую же ночь, когда он оставил на берегу у костерчика в пещере младшего брата, совсем несмышленыша. До боли в глазах всматривались в ревущее море, пытались понять, кто там просит помощи выстрелами из пушки? В ночь перед штормом мальчишкам все время снился чужой человек с бычьими рогами – совсем нехороший знак. Не идти бы тогда на море, не тащить малого с собой. Но когда волнами начало выбрасывать на берег всякие богатые вещи, обо всем позабыл. То бочонок, который не сразу выкатишь на берег, то обломок стеньги с запутавшейся рваниной парусов, то вещи, о назначении которых не знал.

В свете Луны показалось севшее на мель судно.

Людей не видно. Всех, наверное, посмывало за борт.

Забыл обо всем, поплыл к неизвестному кораблю. А вдруг кто-то там остался, лежит израненный? Воды никогда не боялся, но так замерз, что, поднявшись на борт и никого там не найдя, дрожал, рукой не мог двинуть. Хлебнул из плоской фляги, валявшейся в тесной каюте капитана. Потом еще хлебнул, сбросив мокрое, заворачиваясь в чужие одежды, опять хлебнул.

И проснулся от смеха.

Оказывается, спал сутки.

За это время искалеченный бурей корабль приливом вынесло в море.

Два человека в париках разговаривали над мальчишкой не по-человечески.

Позже узнал, что попал на бригантину какого-то английского купца. Привыкнуть, правда, не успел: на третий День низкую бригантину взяли на абордаж пираты датчанина Енса Мунка. Вот он, чужой человек с бычьими рогами! Ни в чем тот сон не обманул: на каком-то острове страшный датчанин продал случайного мальчишку некоему человеку, отправлявшемуся в тропические моря. Уже оттуда попал на борт фрегата «Месть». В ночном бою один только остался жив.

В пушечном дыму, под рваными парусами.

У влажной земли стелился туман.

Он заполнял низины, скрывал опасные провалы.

Полумертвые от ливня, духоты и усталости, шли. Полумертвые, как казалось одноногому. Бог хранит, думал. Не жаловался. Не хотел дразнить судьбу, дивился: идет на одной ноге, а чиклеро пропал. Значит, не всегда обилие ног помогает. В минуты прояснения с тоской оглядывался на встающие над джунглями мокрые скалы. В одном месте невысокое дерево манцилин привлекло внимание райскими яблочками. Ирландец жадно потянулся к ветке. «Не ешь, – предупредил индеец. – Кто съест такое, испытает жар и жажду. Цвет кожи изменится».

Нил яблок не брал. Просто отломил ветку.

Сок, похожий на инжирное молоко, попал на руку.

Стало жечь кожу, вся покрылась бледными пузырями. Глаза блестели, просил пить. Протягивал дрожащие, как у старика, руки, ловил дождь, все равно просил пить. Три дня совсем почти ничего не видел, пришлось вести за руку. Одноногий даже хотел посадить ирландца, как медведя, на веревку, но веревки не нашлось.

Толкал перед собой, нагрузив вещи. Если умрет – не так обидно, считал.

Под непрерывным дождем над разливающимися мутными потоками угрожающе наклонялись огромные стволы с гнилой сердцевиной – чудовищная скрипучая гнилая масса, всегда готовая с шумом рухнуть. Москиты облепляли голову, плечи, но вдруг исчезали, как вспугнутые злым духом. Может, так и было. Столетние деревья как в болезненных язвах – в струпьях грибка, в бледной гнили. Со стволов соплями оползает кора, из черной грязи у корней с печальным звуком выдуваются разноцветные пузыри, лопались, оставляя радугу и дурной запах.

Когда перевалили низкий отрог хребта, плотно укутанный моросящим серым туманом, небо очистилось, блеснули забытые голубые пятна. В поломанных тростниках крутилась вода, бесчисленные протоки сбивали с правильного направления.

Липкий ил, теплая зловонная жижа.

А одноногому которую ночь снился голый ледяной островок, посеченный злобным колючим ветром.

Зачем такой сон? Что бы значило?

Злой дух Даи-Даи сердился. Дождь опять лил с неслыханной яростью.

Вода теперь хлестала отовсюду, рвалась из-под ног, обдавала теплой гнилью. Мелкие озерца сливались в единое неукротимое пространство. Идти становилось все труднее, уставали срывать пиявок с исцарапанных голых ног. Время от времени ефиоп розовой ладошкой незаметно касался особенно уставших, – тогда начинали сильней дышать.

А ночью разразился настоящий потоп.

Свет заглядывающей в провалы Луны остро ломался на несущихся струях.

Вода текла повсюду. Она была везде. Вверху, внизу – везде вода. Присесть на корточки нельзя, течение сбивает. Раскаты грома перекатывались в ночи, бешено несущуюся воду высвечивали дергающиеся молнии. Пытаясь перебраться через слишком стремительный ручей, одноногий неловко полз по стволу гнилой моры. Кора слоилась, отставала, хищно обнажала сопливую гниль. Индеец едва успел ухватить одноногого. А ухватив, с испугом смотрел на мелькающие впереди розовые ступни маленького ефиопа. Не понимал, почему такие розовые? Почему не искусаны, не изрезаны в кровь? Так, качая головой, рассеянно ступил на возвышающуюся над землей кочку. Из кочки, как черная жидкость, как кипящая смола, излилась струя муравьев понопонари. Пламень ада лизнул индейца, впился в ноги, в подмышки, в глаза. Индеец закричал, забился в воде, как рыба. Муравьи сразу потеряли к нему интерес.