Цифровой журнал «Компьютерра» № 94 - Коллектив Авторов

Эту неделю на меня воздействует копия чудесного полотна Александра Михайловича Герасимова «Гимн Октябрю» (подлинник должен находиться в Русском музее Санкт-Петербурга).

Поначалу картина иллюстрировала тезис о массовых ритуалах. Взрослые дееспособные люди собираются в Большом театре не оперу слушать, а доклад. И когда собираются – в ноябре сорок второго! Позади харьковская катастрофа, в Сталинграде положение критическое, но люди демонстрируют непоколебимую преданность партии, правительству и любимому вождю товарищу Сталину («любимый вождь товарищ Сталин» – общепринятое обращение начала сороковых).

Картина завораживает. Написанная по горячим следам в том же сорок втором году, она есть много большее, чем просто официозное, восхваляющее власть полотно. Как всякий гений, Герасимов помещает на холст не то, что хочет сознательно. На картине – целый мир, и какой мир! «Красная месса», служба в чертогах юнкера Фаланда – для антисоветского мистика. Или же процесс выплавки стали, сиречь несокрушимой воли советских людей – для мистика советского. Или… Впрочем, смотрите сами и решайте.

В сорок втором году социализм в отдельно взятой стране не только выстоял, не только прошёл испытания невероятной сложности, но и стал сильнее, обрёл невероятное, почти мировое могущество.

Почему же сегодня социализм повержен (окончательно или нет, другой вопрос)?

Любители персональной ответственности («у каждой причины есть фамилия, имя, отчество») обвиняют в случившемся Михаила Горбачёва или Бориса Ельцина: мол, именно они перевели стрелку Великого Российского Пути на линию, приведшую социалистическое государство к идейному, экономическому и социальному крушению.

Но вдруг выбор был сделан раньше, и много раньше? Когда социализм согласился на мирное сосуществование, и согласился не только на словах, а подтвердил это делом – точнее, отказом от борьбы за мировое господство в пользу сосуществования?

Одно только существование и никаких задач сверх того для революционного строя означает прозябание, ведущее к распаду. Сказать революции: «постой, отдохни!» — всё равно, что попросить пулю не лететь в цель, а повисеть в воздухе недвижимо. Упадёт, шлёпнется в грязь пуля. То же случилось и с революцией.

Точка невозврата может быть названа достаточно точно: октябрь тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Именно тогда вопрос стоял так: «свету ли провалиться или вот России без социализма быть?»

Никита Хрущёв мог, вслед за героем Достоевского, сказать, что свету провалиться, а чтоб в России социализму всегда быть. И возобновить мировую войну. Или не мог? Не хотел? Хотел, но не дали?

Ведь случись тогда, в шестьдесят втором, обмен ядерными ударами, и очень может быть, что сейчас, седьмого ноября две тысячи одиннадцатого года в подземном зале Дворца Съездов состоялось бы торжественное собрание, посвященное девяносто четвёртой годовщине Великого Октября. С речами, бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в овации, звонкими заверениями пионерии о преданности делу Ленина и революции, с поздравлениями делегаций наших верных союзников Франции, Китая, Италии, Германии и прочих стран Евразийского коммунистического содружества и со всем остальным, что полагается в подобных случаях, включая буфет и сухой паёк на дорожку. Почти наверняка по негласной договорённости и Москву, и Вашингтон с Нью-Йорком бомбили бы боеприпасами традиционными, а не ядерными – под предлогом сохранности дипломатических миссий третьих стран.

Промышленность, в силу особенностей ядерного конфликта, была бы децентрализирована и находилась бы в менее плачевном состоянии, чем сегодня. Сельское хозяйство – как всегда. Человеческие ресурсы восполнялись бы и поощрением рождаемости (с помощью препарата «двойняшка»), и приглашением рабочей силы из братского Китая.

Настроение масс, пожалуй, было бы веселее, чем сегодня: из репродуктора льются бодрые песни, в клубе показывают Антошу Рыбкина в тылу врага среди канзасских партизан, а по талонам каждый бывший фронтовик получает поллитровочку, а будущий – четвертинку «Столичной». Вместе с картошечкой и луком это образует натюрморт посильнее «Мясной лавки» Снейдерса — картины, которую я помещу на рабочий стол завтра.

Чтобы видеть, ради чего отказались от революции.

К оглавлению

Дмитрий Шабанов: Мозг как инадаптация

Дмитрий Шабанов

Опубликовано 08 ноября 2011 года

Всякий вид обладает характерным для него комплексом адаптаций — приспособлений к своему образу жизни. Эти приспособления отличаются и по масштабу, и по возрасту. Например, наличие у нас глаз — более давняя адаптация, чем наличие внутреннего скелета; скелет появился раньше челюстей и зубов; челюсти и зубы «старше» способности к вскармливанию детенышей молоком, млекопитание — более общий признак, чем бинокулярное зрение, а оно, в свою очередь, старше скачкообразного увеличения размера нашего мозга, «заточенного» под культурное наследование.

Знаете эту игру словами: другие виды — младшие наши братья («и зверей, как братьев наших меньших...») или старшие? На самом деле все виды имеют историю одной продолжительности: от LUCA до сего дня.

Надо пояснить? Последнего универсального общего предка (last universal common ancestor) называют попросту LUCA. LUCA — организм или, более вероятно, совокупность организмов, сообщество обменивающихся генами бактерий, от которого происходят все земные виды. Возраст LUCA — предмет споров, но ясно, что он старше 3,5 миллиардов лет (времени надёжных находок организмов, принадлежащих к современным группам) и младше 4,5 миллиардов лет (времени существования Земли). Так или иначе, возраст LUCA близок к четырём миллиардам лет. Уйдя в прошлое на такое «расстояние», мы увидим, что все земные генеалогии сошлись в один узел.

Так почему виды сплошь и рядом разделяют на молодые и старые? У некоторых серьёзные эволюционные перестройки происходили недавно, а иные уже давно существуют без значительных изменений — вот и вся разница. А интересно, «старые» и «молодые» приспособления как-то отличаются по важным для нас особенностям?

Для ответа на этот вопрос полезно понятие инадаптации, которое ввёл Владимир Онуфриевич Ковалевский (1842-1883), создатель эволюционной палеонтологии. Ковалевский изучал эволюцию копытных (и более всего известен описанием происхождения лошадей). Приспособление к скоростному бегу сопровождалось у копытных удлинением конечности и уменьшением числа пальцев. Конечность современной лошади — венец такой эволюции, длинная и прочная конструкция, которая заканчивается одним-единственным пальцем. Ноготь этого пальца превратился в копыто, полукругом охватывающим конец последней фаланги. Но перестройки коснулись и всех других отделов конечностей, включая запястье (на передних ногах) и предплюсну (на задних). Не менее совершенно и строение лучших бегунов среди парнокопытных — газелей, например, хотя у них два копыта, а не одно.

Эволюция копытных шла параллельными ветвями. В некоторых из них, например у родственных свиньям энтелодонов, сокращение числа опорных пальцев шло быстрее, чем перестройка запястья и предплюсны. Возникала недостаточно прочная (по сравнению с современными лошадьми или свиньями) конструкция. Однако не факт, что, стоя рядом с энтелодоном (как девушка на картинке), мы бы почувствовали, что он обречён. Рассматривая копытных, подобных энтелодону, из нынешнего времени, мы знаем, что со временем они были вытеснены представителями более гармонично преобразованных групп, но это апостериорное, а не априорное знание. Но, вероятно, Ковалевскому казалось, что он мог бы предсказать такой исход.

Поискал картинку с энтелодоном в сети и не смог удержаться. Поставлю эту, из ЖЖ одного казахстанского блогера. Тут один из видов энтелодонов показан рядом с современным кабаном и человеком. Судя по позе девушки, она немного смущена таким соседством.

С этим-то связана этимология термина «инадаптация», предложенного Ковалевским. Приставка in- означает здесь отрицание, ну а adaptare — приспосабливать. Один из мудрейших современных эволюционистов, Александр Павлович Расницын, предположил, что инадаптация является стадией процесса выработки адаптаций. Он выделяет три этапа адаптациогенеза:

инадаптация — освоение новой жизни группами, приспособления которых страдают односторонностью, заплативших за усиление одних функций рассогласованием других;

эвадаптация — пионеров вытесняют какие-то иные, родственные им группы, которые менялись медленнее, но гармоничнее;

стазис — эвадаптированные группы оттачивают удивительно тонкое соответствие между требованиями оптимизации разных жизненных функций, но платят за это тем, что их дальнейшие изменения оказываются затруднены.