Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эту оду императрица, конечно, не прочитала. Не выпал случай. Но Державин верил в свою звезду. Откуда он взял столько стоического терпения? Он, порывистый, горячий «мурза»? Рядом с ним взмывали под облака фавориты императрицы. Одни «попали в случай», другим удалось отличиться в военных делах, третьим найти покровителей, влиятельных родственников. У Державина оставался последний шанс: снова напомнить о себе Шувалову. Иван Иванович, конечно, уже не был всесильным вершителем судеб, каким его сделала императрица Елизавета. Новые времена, новые фавориты. К славе «весёлой царицы Елисавет» Екатерина относилась ревниво. И всё-таки Шувалов в екатерининские годы несколько раз возвращался из европейского далёка и становился украшением екатерининского двора.
Сколько лет он покровительствует литературе, наукам, искусствам. Он — друг Ломоносова, первый русский меценат. На Шувалове много лет держался Московский университет, к которому, как известно, и Державин имел отношение — через Казанскую гимназию.
Но и у этой истории случилась муторная развязка.
«Но как дошло сие до тётки его по матери двоюродной, Фёклы Савишны Блудовой, жившей тогда в Москве, в своём доме, бывшем на Арбатской улице, женщины по природе умной и благочестивой, но по тогдашнему веку непросвещённой, считающей появившихся тогда в Москве масонов отступниками от веры, еретиками, богохульниками, преданными антихристу, о которых разглашали невероятные басни, что они заочно за несколько тысяч вёрст неприятелей своих умерщвляют и тому подобныя бредни, а Шувалова признавали за их главнаго начальника; то она ему как племяннику своему, порученному от матери, и дала страшную нагонку, запрети накрепко ходить к Шувалову, под угрозою написать к матери, буде ея не послушает. А как воспитан он был в страхе Божием и родительском, то и было сие для него жестоким поражением, и он уж более не являлся к своему покровителю».
Вот так! По молодости страшнее тётки зверя не было… С надеждой на мецената пришлось распрощаться. Расположение Савишны в то время было для него важнее. Ну а Иван Иванович Шувалов, ясное дело, навязываться не стал, хотя Державина и не забыл. Пройдут годы — и Шувалов станет ценителем поэзии Державина, которого считал чуть ли не своим учеником.
Державин частенько бормотал про себя стихи — Ломоносова, Сумарокова, а иногда и свои собственные, с первыми проблесками поэзии. Живопись не пробуждала столь сильных фантазий, как поэзия. В стихах он становился могучим властелином и прославленным стихотворцем, который даёт советы царям. Успешным любовником, познавшим толк во всём потаённом. Трафареты есть и в живописи, и в поэзии. Но разве способны живописцы создавать столь грандиозные картины, которые легко удавались Ломоносову в громогласных ямбах? Поэзия преображает язык, превращает простую мысль в гражданскую молитву, которая необходима царям и народам. Державин уже мечтал влиять на умы, а не только радовать глаз! Впрочем, живопись до последних дней оставалась его увлечением. Лучшие русские художники станут его друзьями. Державин их не только привечал, но и понимал.
Впоследствии Гаврила Романович, более-менее разобравшись в масонстве (а кто в нём вполне разобрался?), конечно, не демонизировал вольных каменщиков, как тётка Фёкла. Но держался от лож подалее — даже когда водил дружбу с известными масонами.
Продолжалась солдатская служба — тяготы и безвестность. Одно утешало: запах весны, когда заканчиваются морозы. В тёплое время года молодой солдат хотя бы не хворал.
Капрал сумел расправить плечи лишь после того, как вместо злопамятного недоброжелателя полковым секретарём стал проверенный товарищ — Василий Неклюдов. «В сие время досталось Державину при производстве в полку чрез чин подпрапорщика в каптенармусы, а генваря перваго числа 1767 года — в сержанты», — вспоминал Гаврила Романович. Наконец-то он «вышел в люди»!
Но о чём мечтать, если даже сержантский чин приходилось ожидать годами?!
Вспомним: Суворов тоже много лет пребывал в «нижних чинах». Будущий генералиссимус по разным причинам долгие десятилетия не мог сделать карьеры, достойной его гениальных способностей. Но всё-таки он был представителем известной фамилии, сыном генерала, вращавшегося в высшем свете. Наконец, он не знал нужды, хотя демонстративно избегал «роскоши, прохлад и нег». Александр Васильевич родился в достаточно состоятельной семье, и он сам, и отец его были рачительными хозяевами, благосостояние Суворовых неуклонно росло. А Державину приходилось постоянно думать о хлебе насущном. Безвестность, скромный чин и нужда — в таком замкнутом круге солдат Державин маялся много лет. Неудачник и бедняк. Но обида на горькую судьбину, верно, и сделала его поэтом.
Ему, конечно, не удавалось снять просторную квартиру. Несколько гуляк и горемык в одной комнате. Общежитие XVIII века, или казарма для младших командиров! Только ночами Державин мог всласть почитать, записать строки, приходившие на ум. Он видел себя то мурзой, то полководцем, то любимцем муз — таким, как прославленный француз Буало или диковатый англичанин Шекспир. А Гомер? Разве слепой греческий певец был богат и могуществен? Подвиги русской армии не уступали деяниям ахейцев. Где подвиги — там и поэзия — это правило Державин уяснил накрепко. Ломоносов воспевал победы русского оружия — чего стоит первая его ода — «На взятие Хотина». Знаменитые стихотворцы воспевают новые и древние подвиги россов — Василий Петров, Херасков. Но Державин не собирался повторять сложившиеся шаблоны торжественной оды. Уж слишком высокопарно выражаются наши поэты, слишком не по-солдатски. Они сильны в риторическом красноречии, знают толк в заковыристой элоквенции. Но сам Державин не хотел писать столь красиво и правильно. Вот если бы стих стал своенравным, колючим, даже несовершенным, как характер человека! Но так писать куда сложнее, чем наполнять словесами шаблоны великого Ломоносова… Державин не упустил этого рубежа в своей попытке самоанализа: «Он в выражении и стиле старался подражать г. Ломоносову, но хотев парить, не мог выдерживать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару великолепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем другой путь». Но это будет нескоро.
В новом чине (скромном, даже не офицерском) он хотел показаться матери — и отпросился в длительный отпуск, который стал для него, кроме прочего, и романтическим приключением. К этому времени Верёвкин вторично занял кресло директора Казанской гимназии — возможно, Державин пожаловался ему на солдатскую судьбину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});