В водовороте - Алексей Писемский

- Все это, я полагаю, от скупости в нем происходит, - сказала Елизавета Петровна.

- К-х-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч; он никак не ожидал такого вывода из его слов.

- Может быть, и от того, - произнес он.

- Совершенно от того! - подтвердила Елизавета Петровна. - У меня тоже вон дочка, - прибавила она, не помолчав даже нисколько, - хоть из рук вон брось!

- А!.. - произнес Иллионский, сначала не понявший хорошенько, почему Елизавета Петровна прямо с разговора о князе перешла к разговору о дочери.

- В восемь часов утра уйдет из дому, а в двенадцать часов ночи является!.. - продолжала она.

- А!.. - произнес еще раз Елпидифор Мартыныч. - Что же это она на службе, что ли, чем занята бывает?.. - прибавил он глубокомысленно.

- Какая это служба такая до двенадцати часов ночи? Если уж и служба, так какая-нибудь другая... - возразила Елизавета Петровна и злобно усмехнулась.

Она и прежде того всем почти всегда жаловалась на Елену и не только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил только лицо.

- С тех пор и князь у нас почти не бывает, - присовокупила Елизавета Петровна.

- Не бывает? - спросил Елпидифор Мартыныч, навастривая с любопытством уши.

- Зачем же ему бывать? Видаются где-нибудь и без того! - отрезала Елизавета Петровна напрямик.

- Боже мой, боже мой! - произнес Елпидифор Мартыныч; такая откровенность Елизаветы Петровны окончательно его смутила.

- Только они меня-то, к сожалению, не знают... - продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. - Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он человек женатый, и что она - не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.

- Чего уличная девчонка!.. Нынче и с теми запрещают делать то! воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода делу и едва отвертелся.

- Как же не воспрещают!.. - согласилась Елизавета Петровна. - Но я, собственно, говорю тут не про любовь: любовь может овладеть всяким - женатым и холостым; но вознагради, по крайней мере, в таком случае настоящим манером и обеспечь девушку, чтобы будущая-то жизнь ее не погибла от этого!

- Еще бы не обеспечить! - проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел такого состояния, как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену; а тут вдруг этакий богач и не делает того...

- И не думает, не думает нисколько! - воскликнула Елизавета Петровна. Я затем вам и говорю: вы прямо им скажите, что я дело затею непременно!

- Мне кому говорить? Я у них и не бываю... - возразил было на первых порах Елпидифор Мартыныч.

- Ну, там кому знаете! - произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать. Но кому же передать о том?.. Князь и княгиня не принимают его... Лучше всего казалось Елпидифору Мартынычу рассказать о том Анне Юрьевне, которая по этому поводу станет, разумеется, смеяться князю и пожурит, может быть, Елену.

- Ну, прощайте! - сказал он, вставая.

- Прощайте! - отвечала ему госпожа Жиглинская, опять-таки предчувствуя, что он сейчас именно и едет исполнить ее поручение.

Елпидифор Мартыныч в самом деле проехал прямо к Анне Юрьевне.

- Дома госпожа? - спросил он очень хорошо ему знакомого лакея.

- Дома, у себя в кабинете, но заняты, кажется... - отвечал ему тот почти с презрением.

- Ничего! - отвечал Елпидифор Мартыныч и прошел прямо в кабинет.

Анна Юрьевна действительно сидела и писала письмо.

- Здравствуйте! - проговорила она, узнав Иллионского по походке и громкому кашлю, который он произвел, проходя гостиную.

- Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать будете, - говорила она, не поднимая глаз от письма.

Анна Юрьевна хоть и принимала Елпидифора Мартыныча, но как-то никогда не допускала его близко подходить к себе: он очень возмущал ее чувство брезгливости своим гадким вицмундиром и своим гадким париком.

- Что нового? - проговорила она, кончив, наконец, писать.

- Ничего особенного-с. К-х-ха!.. - отвечал ей с кашлем Елпидифор Мартыныч. - У матери одной я сейчас был - гневающейся и плачущей.

- У какой это? - спросила Анна Юрьевна, зевая во весь рот.

- У Жиглинской, у старушки, - отвечал невинным голосом Иллионский.

- О чем же она плачет? - сказала Анна Юрьевна опять-таки совершенно равнодушно.

- По случаю дочери своей: совсем, говорит, девочка с панталыку сбилась...

- Елена? - спросила Анна Юрьевна, раскрывая в некотором удивлении глаза свои.

- Елена Николаевна-с, к-х-ха!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч. - В восемь часов утра, говорят, она уходит из дому, а в двенадцать часов ночи возвращается.

- Где же она бывает?

Елпидифор Мартыныч пожал плечами.

- Мать говорит, что в месте, вероятно, недобропорядочном!

- Но с кем-нибудь, значит?

- Уж конечно.

- С кем же?

- Мать подозревает, что с князем Григорьем Васильевичем.

- С Гришей? Вот как!.. - воскликнула Анна Юрьевна.

Елпидифор Мартыныч держал при этом глаза опущенными в землю.

- Но хороша и мать, - какие вещи рассказывает про дочь! - продолжала Анна Юрьевна.

- Она мне по старому знакомству это рассказала, - проговорил Елпидифор Мартыныч.

- А вы мне тоже по старому знакомству разболтали?.. - воскликнула Анна Юрьевна насмешливо. - И если вы теперь, - прибавила она с явно сердитым и недовольным видом, - хоть слово еще кому-нибудь, кроме меня, пикнете о том, так я на всю жизнь на вас рассержусь!..

- Я никому, кроме вас, и не смею сказать-с, - пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела.

- А мне-то вы разве должны были говорить об этом, - неужели вы того не понимаете? - горячилась Анна Юрьевна. - Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?

Елпидифор Мартыныч откашлянулся на весь почти дом.

- Нет-с, я не к тому это сказал, - начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, - а говорю потому, что мать мне прямо сказала: "Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!"

- Да разве он не обеспечивает? - перебила его Анна Юрьевна.

- Нисколько, говорит мать... Кому же мне сказать о том? У князя я не принят в доме... я вам и докладываю. К-ха!

Анна Юрьевна некоторое время размышляла.

- Это надобно как-нибудь устроить... - проговорила она как бы больше сама с собой. - Ну, прощайте теперь, - заключила она затем, кивнув головой Елпидифору Мартынычу.

Тот на это не осмелился даже поклониться Анне Юрьевне, а молча повернулся и тихо вышел из кабинета. Анна Юрьевна после того тотчас же велела заложить карету и поехала к Григоровым. Первые ее намерения были самые добрые - дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он, по своему ротозейству, очень может быть, что и не делает этого... (Анна Юрьевна считала князя за очень умного человека, но в то же время и за величайшего разиню). Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс с ним и сделает огласку на всю Москву. Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена. День этот был день рождения княгини, и она с детства еще привыкла этот день весело встречать и весело проводить, а потому поутру вошла в кабинет мужа с улыбающимся лицом и, поцеловав его, спросила, будет ли он сегодня обедать дома. Князь более месяца никогда почти не бывал дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе. Княгиня делала вид, что верит ему.

- Что же, ты обедаешь или нет дома? - повторила она свой вопрос, видя, что князь не отвечает ей и сидит насупившись.

- Нет, не могу и сегодня, - отвечал он, не поднимая головы.

- Ну, как хочешь! - отвечала княгиня и затем, повернувшись, ушла в гостиную, где и принялась потихоньку плакать.

Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому.