Светлейший князь Потёмкин-Таврический - Александр Брикнер

Можно думать, что эта записка очень понравилась императрице. Программа, составленная Потёмкиным, была исполнена. Уже в 1776 году князь, руководствуясь секретнейшими предписаниями Екатерины, содействовал занятию Перекопской линии Румянцевым. Постоянно князь распоряжался войсками около Крымского полуострова; он же занимался колонизацией Азовской губернии[191], чрез него Екатерина предписывала Стахиеву в Константинополе, как должно было трактовать с турками; ему она писала уже в конце 1777 года о необходимости приготовления к войне; ему она в 1778 году приказывала распорядиться о постройке кораблей на Днепре, адмиралтейства на Лимане, города Херсона; ему она предписывала принять меры против набегов кабардинцев в 1779 году, а также и против волнений в Крыму в 1782 году…[192] Можно считать вероятным, что многие рескрипты Екатерины, относящиеся к этим делам, были результатом докладов Потёмкина.

Таким образом, уже в семидесятых годах Екатерина с Потёмкиным были заняты так называемым «греческим проектом», виновником которого считался князь[193]. Геррис доносил в 1779 году, что Потёмкин «заразил» императрицу своими идеями об учреждении новой византийской империи[194]. Ему приписывали проект медали, выбитой по случаю рождения великого князя Константина Павловича[195]. На этой медали изображены Софийский храм в Константинополе и Черное море, над которым сияет звезда[196].

Свои мысли Потёмкин проводил и в переписке с другими сановниками[197], и в заседаниях Государственного Совета[198], и в беседах с Екатериною. Одновременно он заботился как о присоединении Крыма к России, так и о приведении в подданство России царя грузинского Ираклия.

Весною 1782 года Потёмкин сам был на юге, откуда писал императрице подробно о состоянии дел[199]. Осенью этого же года он писал Екатерине из Херсона. Она отвечала: «He блистающее состояние Очакова, которое ты из Кинбурна усмотрел, совершенно соответствует попечению той империи об общем и частном добре, к которой по сю пору принадлежит; как сему городишку нос подымать противу молодого Херсонского колосса! С удовольствием планы нового укрепления Кинбурна приму и выполнение оного готова подкрепить всякими способами… Для тамошнего строения флота плотников я приказала приискать, а сколько сыщется, тебе сообщу»[200].

Поддерживая в Крыму русскую партию, князь сообщал императрице о всех событиях. Им же заранее был составлен манифест от имени императрицы, которым татары призывались к присяге. В апреле 1783 года он явился в Херсон, откуда сделал последние распоряжения для занятия Крыма. Переговоры с ханом Шагин-Гиреем привели к желанной цели. Переписка Потёмкина с императрицею в это время была особенно оживленною. Еще в конце 1782 года она писала ему, что настала самая удобная пора для решительных действий и нужно начать с занятия Ахтиярской гавани[201]. Геррис писал около этого времени: «Потёмкин желает овладеть Очаковом; очевидно, существуют самые широкие планы относительно Турции, и эти планы доходят до таких размеров, что императрице приходится сдерживать пылкое воображение Потёмкина». «Он просил, – сказано в другом донесении Герриса, – об усилении артиллерии в южной России, так как он намерен в ближайшем будущем приступить к осаде Очакова»[202]. Осенью 1783 года Грейг составил записку о нападении на Дарданеллы; к ней Потёмкин прибавил некоторые замечания[203]. Современники считали вероятным, что Потёмкин мечтал о каком-то крымском царстве для себя[204]. До настоящего времени сохранилось мнение, что Потёмкин «мечтал при поддержке императрицы получить греческую корону»[205]. Такие предположения не подтверждаются никакими документальными свидетельствами.

Из некоторых сохранившихся писем Потёмкина к императрице[206], Булгакову[207] и другим видно, как многостороння была его деятельность в 1783 году. Летом он тяжело заболел. Завадовский писал 19 сентября к графу С.Р. Воронцову: «В Крыму будучи, кн. Потёмкин получил горячку: она так сильна была, что он соборовался маслом, исповедался и причастился. В горячке он и христианской веры обряды хранит. Однако ж он выздоровел. В болезни перевезли его в Кременчуг» и проч.[208]. В Петербурге ходили слухи о безнадежном положении князя. Рассказывали, будто Екатерина отправила на юг офицера с поручением запечатать в случае кончины Потёмкина все его бумаги[209].

Так как Потёмкин летом 1783 года писал редко, императрица не совсем была довольна им. Из Царского Села она писала 15 июля: «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель; сверх сего, здесь слухи бывают ложные, кои опровергнуть нечем. Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и папа римский; сие неминуемо производит толки всякие, кои мне отнюдь не приятны: я тебя прошу всячески, уведомляй меня почаще, дабы я могла следить за течением дел; природная деятельность моего ума и головы измышляет тысячи мыслей, которые часто мучат меня». Узнав об успешном окончании крымского дела, она писала князю: «Прямо ты друг мой сердечный. На зависть Европы я весьма спокойно смотрю; пусть балагурят, а мы дело делаем». В письме от 31 августа сказано: «Ожидала ли я, чтоб ты всекрайне опечалил меня известием о твоей опасной болезни… Просила я тебя, да и прошу ради самого Бога, и естьли меня любишь, приложи более прежнего старание о сбережении драгоценного твоего для меня здоровья… Браниться с тобою и за то хочу, для чего в лихорадке и в горячке скачешь повсюду; теперь крайне буду беспокойна, пока отпишешь что каков». В сентябре она писала: «Друг мой сердечный, я об тебе в крайнем беспокойстве и для того посылаю нарочного курьера, чтоб узнать, каков ты? От посторонних людей слышу, что маленько будто лучше тебе»[210].

Присоединение Крыма к России легко могло иметь следствием столкновение между Россиею и Портою. Уже в 1783 году ожидали разрыва. Недаром Потёмкин все время переписывался с Булгаковым. Именно в то время, когда состоялось занятие Крыма, Булгаков писал Потёмкину о настроении умов в Константинополе, о появлении какой-то книги, в которой заключалось пророчество неминуемо предстоявшего крушения Турецкой империи[211]. Любопытно, что Потёмкин скоро после присоединения Крыма к России мечтал о поездке в Константинополь и писал о своем намерении Булгакову. Последний не советовал князю посетить Турцию. В его письме от 15 (26) марта 1784 года сказано: «Здесь почитают вашу светлость нашим верховным визирем. Прибытие ваше сюда не может быть утаено и произведет суматоху в народе, коей и поныне еще Сераль и Порта опасаются, ибо думают, что духи еще не успокоились…»[212]

Около этого времени не только крымские дела, но и все части турецкой монархии обращали на себя внимание Потёмкина. Он знал обо всем, что происходило в Дунайских княжествах и на Кавказе. Всюду он имел своих агентов, с которыми вел переписку[213]. С Булгаковым он переписывался о заключении турецко-русского торгового договора, с Павлом Потёмкиным – о делах Грузии;[214] академик Паллас составил по желанию Потёмкина проект учреждения военных колоний на Кавказе;[215] о персидских делах князь переписывался с Безбородкою[216] и проч. Во все это время он очень часто бывал в дороге. Занимаясь управлением южной России, он часто ездил в столицу. Приехав в Петербург в конце 1783 года, он уже в марте 1784 года снова покинул столицу. Сообщая об отъезде Безбородко, в письме к А.P. Воронцову замечает: «Он полагает первые четыре или пять месяцев года всегда проживать в своих наместничествах»[217]. В июле этого же года он опять был в Петербурге[218]. Около этого же времени была речь о путешествии Потёмкина в Италию, чему, однако, не суждено было осуществиться[219]. Осенью 1785 года он собирался ехать на Кавказскую линию[220]. В 1786 году он, побывав в столице, осенью отправился на юг, куда собиралась ехать немного позже императрица. На пути туда он побывал в Риге, где ему был оказан самый торжественный прием[221].

В качестве президента военной коллегии и фельдмаршала Потёмкин во все это время занимался администрацией войска. Безбородко писал о нем в 1784 году: «По военной коллегии не занимается он, кроме секретных и самых важных дел, дав скорое течение прочим»[222]. «Потёмкин ворочал военною частью», – писал о нем впоследствии Завадовский[223]. Он был, так сказать, военным министром. Фельдмаршалом он сделался в начале 1784 года[224]. Важные реформы его в военном деле относятся к 1783 и 1784 годам. В подробной записке он изложил свой взгляд на технику обучения солдат, на их одежду, уборку волос и проч. Тут развиваются мысли о большей свободе, о сбережении сил и времени военных, о гуманном обращении с солдатами. Он ратовал против «вредного щегольства, удручающего тело»; встречаются очень дельные замечания об истории одежды и вооружения солдат; князь между прочим резко порицает «педантство» иностранных офицеров. «Им казалось, – писал он, – что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, в ружейных приемах… Занимая же себя такою дрянью, они не знают самых важных вещей». Дальше сказано: «Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал и готов»[225]. Все это изложено весьма подробно; указание на частности свидетельствует о полном знакомстве с делом. В этом смысле были проведены реформы, которыми восхищались современники. Самойлов хвалит «внимание князя об искоренении жестоких наказаний, попечение его об обогащении солдатских артелей и об устроении лазаретов…» «Солдаты русские, – говорит он далее, – никогда не забудут того, что князь Григорий Александрович острижением волос избавил их от головных болезней, от лишних напрасных издержек для мазания пудреной головы»[226]. Довольны были этими нововведениями также и другие современники[227]. Даже граф С.Р. Воронцов, вообще очень резко осуждавший деятельность князя, хвалит его за введение удобного и соответствующего климату обмундирования войска[228]. Державин одобрял введение князем легких сапожек – ботин[229]. Солдаты сочинили песню о перемене солдатской прически: «Дай Бог тому здоровье, кто выдумал сие; виват, виват, кто выдумал сие…» [230] Энгельгардт рассказывает в своих записках, что один гренадер говорил по случаю кончины Потёмкина: «Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу: довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети…»[231]