Записки блокадницы - Галина Точилова

небесный нам на голову свалилась

Такая ужасающая весть,

У всех на лицах сразу отразились

Печаль и мужество, и вероломным — месть.

Сначала мы осталися на даче,

Не знали, как всем лучше поступить,

Быть в городе иль как-нибудь иначе

Хотя бы детям жизни сохранить.

А в это время, мимо нас, над головами,

Железная армада, вся в крестах,

На город мой свой смертоносный груз кидала,

И рушились дома, и гибли люди, и возникал невольно страх.

Кругом все дачники уехали,

И мы остались, будто в пустоте,

На берегу на Оредеже смотрели,

Как аэродром бомбили вдалеке.

Когда последним паровозом и вагоном

Приехали обратно мы домой,

Наш город показался мне суровым,

Кругом окутанным войной.

Над городом висели аэростаты,

Пытались от разбойников прикрыть,

Но это плохо получалось,

И продолжали нас бомбить.

А фронт все приближался к городу,

И в Лигово мы ездили окопы рыть,

Мешки песком активно наполняли,

Старались от осколков историю прикрыть.

Эвакопункты были на пределе,

Детей и стариков старались вывозить,

И только те, кто не хотели,

Остались в Ленинграде жить.

Фонд обороны развернулся,

Сдавали люди все свое добро,

И мы все сдали — все что было,

С иконы даже сняли серебро.

Самозащита в звенья собиралась,

И основных их было три:

Пожарники и санитары были, плюс химзвено,

Вот и защита наша — другой было не дано.

А мама с папой на «казарме» были,

Я с тетками и бабушкой жила,

Училась химзащите, начальником звена была.

Иприты, люизиты проходили,

Готовы были ко всему, и лозунг наш:

«Бороться, не сдаваться на милость нашему врагу».

Окошки клеила крест-накрест,

Чтобы не вышибло волной,

И маскировкой занималась,

Чтоб луч не падал световой.

И два снаряда в дом наш угодили,

Волною окна распахнув,

А крестики окошки сохранили,

Все стеклышки бумажками прикрыв.

На чердаки таскали мы песок и воду,

Чтоб зажигалки было чем тушить,

И думали — теперь уж все готово,

Любое лихо можно пережить.

Суперфосфатом мазали стропила —

От зажигалок дом свой сохранить,

Три раза крышу пробивало,

И мы кидались их тушить.

А в сентябре мы очутилися в кольце,

К зиме мы вовсе были не готовы,

Морщины сразу появились на лице,

И лица стали вдруг суровы.

Не различали мы ни тыла и ни фронта,

Кругом для нас была война.

И в самое лихое время

Я тоже вместе с городом была.

Бадаевские склады — там жизнь для города хранилась,

Упорно немцы их бомбили и очень скоро своего добились.

Горели долго эти склады, народ смотрел,

На лицах отражались

И блики пламени, и чувство горя и досады.

Ведь каждый ясно сознавал, что там НЗ хранились

И очень ценного мы все лишились.

И там, у этого кострища, вдруг ясно стало —

Что в городе таится враг и непременно,

Мы пока не знали как, но мы его отыщем.

Зима суровой оказалась очень,

Еще и голод наступил,

Паек в 125 каких-то граммов,

И сразу человека в немощь превратил.

За хлебом я всегда ходила

И как зеницу ока берегла,

Все карточки мне доверялись —

Я пошустрее всех родных была.

И только раз, когда мы с тетей были,

У нас довесок вмиг схватили

И, не успели глазом мы моргнуть,

Его мгновенно съели.

Вы догадались, что мы пережили,

Ведь в это время каждой крошкой дорожили.

Ни света, ни воды и ни тепла —

Такое зло обрушилось на нас,

Судьба тогда, наверно, нас спасла,

Но был неровен час.

Буржуйку папа притащил с завода,

Ее топили чем могли,

И чтоб нагреть немного воду,

Мы стулья жгли и даже книги жгли.

А воду — с тетей брали санки

И черпали из проруби Фонтанки.

И медленно везли, чтоб не пролить, не расплескать,

Чтоб этот адский труд не повторять.

А в долгой ночи мы с коптилкой были,

Лампадки зажигали у икон,

Вот так и жили-были,

Не видя света из окон.

А нечистоты выливалися во двор

И замерзали тут же вмиг,

И был проход среди вонючих гор,

И надолбов, и пик.

А люди шли, ползли куда-то в стужу

И тут же умирали на ходу,

Был человек — теперь он никому не нужен,

И трупы мерзли на снегу.

Дружинники их утром подбирали,

Могилы братские копали

И отправляли их в последний путь.

А тех, кто дома умирал,

Родные их на саночках возили,

И видеть это было — просто жуть.

Еще я помню: по панели не ходили —

Боялись, что затащат нас в подвал,

Тогда упорно говорили,

Что кто-то часто пропадал.

И у покойников бывало,

Что части тела кто-то вырезал.

Но жизнь совсем не замирала,

А виденное силы придавало,

Чем можешь городу помочь — так помоги,

И из последних сил старайся,

Ногами и руками шевели.

Покой и отдых ощущали,

Когда в «тарелке» стукал метроном,

Как только замолкал, тревожно ждали —

Гудки сирены нам поведают о чем?

Чего нам ждать: бомбежки иль обстрела,

Куда идти дежурить нам,

В бомбежку — на чердак, там было дело,

В обстрел стояли у ворот, прижавшися к домам.

Я помню свист, когда летела бомба,

И этот звук к земле нас прижимал,

Когда мы слышали шипение снаряда,

То, значит, он поблизости упал.

Мы различали типы самолетов,

Когда летели юнкерсы — плохи были дела,

И от «стервятников», от их полетов

Одна судьба защитою была.

В ту пору мне пятнадцать было,

Братишке только девять лет,

И папа с мамой молодые —

Всего по 38 лет.