Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис

и мужа найти готовы! И почему это женщины всегда заботятся, как бы кого-нибудь сосватать? Вот и сейчас, когда мы такое нелегкое дело задумали, у них свадьба на уме. А Иоланта еще переживает из-за этого Пляткуса небритого… Я чувствую, что она расстроена: всегда со всеми такая вежливая, а тут просто ошарашила человека…

А ряды тянулись бесконечные — честное слово, бесконечные! Ошиблась Эле или нарочно сказала, что неполный гектар. Росточки едва пробиваются из сорняков — гектар, да еще какой! Но мы, ребята привычные, берем сразу по два ряда. Иоланта тоже захватила два, но едва поспевает за нами. Могла бы и я оторваться далеко, как Катрите. Люблю, чтобы меня догоняли! Но я ползу потихоньку вместе с Иолантой, чтобы она не осталась одна позади всех. И так она вздыхает.

Вздыхает учительница, а когда смахивает волосы со лба, лоб у нее блестит от пота. Поначалу она вытирала лицо платочком, а потом, как и мы, локтем. В борозде она выглядела не больше ученицы. Катрите Грумбисов наверняка не меньше ее, а может, и потому кажется такой большой, что по́лет проворнее и вырвалась вперед. Я, конечно, могла бы дальше Катрите уйти, но учительница тогда выглядела бы еще меньше. И кто бы втихомолку выдергивал из ее ряда противный, колючий чертополох?

Иоланта заметила, погрозила мне пальцем, почерневшим, измазанным зеленью пальцем. Я продолжала полоть как ни в чем не бывало — не признаваться же? К тому же, меня немного напугал ее палец. Уж не испортит ли учительница, как и говорили женщины, свои руки?

Я уже рассказывала, что люблю черные руки Эле. Однако и белые, нежные руки учительницы я тоже люблю! Сама не понимаю, почему у одних мне нравятся черные, а у других — белые руки. Я хочу, чтобы руки учительницы всегда были белыми и только с чернильными пятнышками… Чернила не земля, не едкая зелень сорняков! А учительница будто нарочно старается исколоть, испачкать свои белые руки… И все же Иоланта, может быть, не очень рассердится, если я, когда никто не видит, выдерну еще один пырей?.. И еще несколько стеблей чертополоха, чтобы их противные шипы не вонзились в ее тонкие, длинные пальцы? Мои руки грубые, им чертополох нипочем…

Солнце печет, а поле большое, и не только учительница устала. У меня тоже начинает рябить в глазах. Застилает дымкой конец поля, который простирается далеко, беспредельно далеко. Вскоре эта дымка сливается с небосводом — от зноя небо затуманилось, — и начинает казаться, что до конца поля такое же расстояние, как до неба. И, наверное, там, где одна даль, мерцая, вливается в другую, вьется наша с Иолантой дорога, наша с ней мечта…

Ребята начинают хмуриться, все устали, и я объявляю перерыв. Выпрямившись, свободно свесив отяжелевшие руки, я снова ясно вижу край поля… Никакой дороги нет. А мечта?

Но, может… может быть, и мечты никакой нет? Одни только ряды, ряды, начало которых уже чисто выполото и похоже на краюшку огромного ломтя. А ломоть такой большущий, что не откусить… Будто не свекловичное поле, а луг некошеный… Кто знает, когда мы такое поле одолеем… А одной прополки ведь мало! Иногда и двух недостаточно! Подкормка селитрой будет уже чуть ли не отдыхом… А кроме того, прибежишь домой, так мать еще в свой огород загонит… Только поли и поли!

Я смотрю на Иоланту, на ее слипшиеся волосы, мокрое лицо… Глаза учительницы устремлены на чистую краюшку ломтя, словно там не свекла застенчиво кудрявится, а пробиваются необыкновенные ростки. Словно на прополотом участке не свекла вырастет, а невиданные чудеса.

Учительница видит, а если она, так и я… Мечта-то у нас с ней одна! А еще я вижу себя такой, какая учительница сейчас… У меня ведь есть и другая моя мечта, о которой она даже не подозревает!

МЕЧТЫ И СЕНО

Наконец-то мы пропололи свеклу, и поле лежало такое большое, аккуратное и чистое, что все удивлялись. Учительница Иоланта не могла налюбоваться. И Эле и я. Словно в первый раз проделали такую работу. Иоланта, может, и в самом деле впервые, а мы? Но одно дело, знаете, с матерью в огороде копаться, а другое — со всеми вместе работать. И еще с учительницей, у которой тайком вырвешь несколько стеблей чертополоха.

Посвежело наше поле, как вымытый пол. Свекла пошла расти, разрастаться. Такие сильные, тугие листья дала, что капли дождя барабанили по ним, как по новой крыше.

Иоланта прямо влюбилась в эту свеклу, радовалась чистому полю так, словно оно и было нашей мечтой. Но свекла, пусть даже и самая лучшая, остается свеклой. Сожрут ее коровы или свиньи Эле — и все! А учительница, видно, надеялась, что свекла будет зеленеть вечно.

Тем временем настал сенокос, и учительница, вдруг поостыв к своей свекле, заговорила о сене. Такая славная пора, говорила она, сенокос. А у нас такой добрый коллектив спаялся, и жаль, если он развалится.

И в самом деле жаль! Никакие цветы не пахнут лучше сена…

Это уж чистая правда. Если даже собрать в одно цветы из всех палисадников, все равно не будет пахнуть так, как пахнет сохнущее на покосах сено. Все низины, все углы и закоулки пропитаны запахом сухого, как порох, сена. Все полевые дорожки покрыты его зелеными нитями, сухими травинками усеяны одежда и волосы людей… Пахнет сеном хлеб, который ты ешь, и вода, которую пьешь в жаркий день… Даже по нашей улице, пропахшей илом и лесной сыростью, струится живительный запах сена!

Как на заказ не было дождей, тянулись, покачиваясь, высокие, тяжелые возы, сухое, потрескивающее сено ворошили граблями, нанизывали на вилы. И, как всегда, в колхозе не хватало работников, не хватало рук, рук. Все было бы хорошо, но моя мама и слышать не хотела о новой затее.

На этот раз она не уронила утюг, и мисочка с молоком уцелела, но все равно кричала:

— Не пущу… Снова эта городская дамочка на нашу голову придумала!

«Эта городская дамочка» — Иоланта. Разве можно так оскорблять нашу славную учительницу?

— Она хорошая, мама, ты не говори, — осмелилась я открыть рот.

— Хорошая? Себе она хорошая!