Летняя история - Наталия Романова

повышенный тон, перекрикивая Альку, которая, в свою очередь, лаяла всё громче, ей вторил обычно мирно сидящий на техническом дворе Барон.

— Да что случилось-то, Татьяна?

— Ты меня спрашиваешь, что случилось?! Ты дебил, Шувалов, или только прикидываешься?!

— Значит, дебил.

— Да ты имел на моих глазах официантку, а теперь хлопаешь глазами, как невинная овца.

— Фьють, — раздалось рядом. Ян, в одном белье, с взлохмаченной головой, явно только проснувшийся от шума, смотрел широко раскрытыми глазами на открывшуюся перед ним сцену и глупо хихикал.

— Ян, иди к себе, — произнёс Лёня.

— Не-а, — нагло вернул подросток, — недолго музыка играла, па. Вообще, вы хорошо играли, правдоподобно, особенно она иногда смотрит так… прям, влюблённо, жаль мало продержались. Так значит, ты не выдержал, ха! Мне Лилька тысячу должна, она была уверена, что Татьяна «встретит кого-нибудь, она такая красивая», — он закатил глаза.

— Ян, я сказал: «Иди к себе»!

— Он знал?

— Ложкина, я не тяну на звание «Отец года» даже с натяжкой, но я не стану знакомить с женщиной своего сына и врать, что это моя невеста, и в скором времени мы узаконим свои отношения.

— Ах, я и забыла, в связи с последним инцидентом, что ты у нас благородной павлин, жаль только, что под хвостом обычная жопа, — Татьяна подняла чемодан и, обогнув стоявших сына и отца, стала громко спускаться по ступеням.

— Татьяна, — Лёня уже держал Ложкину, вырвав у неё чемодан.

Они стояли посредине небольшого двора, под свисающими листьями винограда, и Ложкина выплёвывала на Шувалова всё, что она думает по поводу него, официантки и качающейся мошонки. По неизвестной причине, по щекам Ложкиной текли слёзы, и ей было обидно, сильно обидно. В общем-то, Шувалов, как всегда, был прав.

Он, Шувалов — свободный мужчина, если не считать Алёны, но с ней он «договорится сам, и это не проблема». Ложкина в категоричной форме отказалась переносить их отношения на другой уровень и, наверное, была права, поэтому Шувалов вполне мог себе позволить интрижку хоть с официанткой, хоть с официантом, если на то пошло.

И это злило и нервировало ещё больше.

— Да ты вправду дебил! — взвилась Ложкина. — У тебя какая степень умственной отсталости, Шувалов? Ты вправду не понимаешь?! — краем глаза Татьяна видела удивлённые лица Аксольда и Анны-Эльзы, она видела, что и Лёня их видит… но что может остановить бегущий поезд — ничто, так и Ложкину сейчас никто и ничто не могло остановить. — Я твоя девушка! Невеста!

— Ау, Ложкина, ты мне — не девушка! Ты это прекрасно знаешь.

— Да плевать, что я знаю, эта парочка твоих приятелей, которые смотрели из партера представление «Клоун Шувалов садится жопой на ржавый гвоздь» этого не знают! И жёны их не знают тоже! Ты привёл меня в свою компанию, не мне это надо было, а тебе! Потом поимел на глазах изумлённой публики какую-то девицу, и предлагаешь мне остаться, как ни в чём не бывало? Да ты рехнулся!

— Тань… — немного растерянно.

— Отвали с дороги, я сказала, я себя не за печкой нашла, чтобы продолжать изображать из себя то, чем я не являюсь. Прикажешь завтра при встрече мило улыбаться, как ни в чём не бывало, «да, тут с Лёнечкой произошло небольшое недоразумение, он споткнулся, и его половой член воткнулся в вагину мимо проходящей девушки, ах, как мило», так?

— Леопольд… — раздалось тихое Анны-Эльзы, — как ты мог… Лёнечка!

Татьяна, было, пожалела о своих словах, вернее о том, что произнесла их вслух и при родителях Лёни, но тут чья-то рука взялась за ручку Татьяниного чемодана, что ещё больше разозлила её.

— Да, что не так с этим чемоданом! Поставь его на место.

— Татьяна, мой сын вёл себя возмутительно, за что я прошу прощения от всей нашей семьи, но, откровенно говоря, ваша идея уехать прямо сейчас неосуществима. Ближайший поезд, который будет, идёт в Ханты-Мансийск.

— Ханты-Мансийск, — остановилась и дёрнула чемодан на себя, — звучит как музыка. Ханты мать его Мансийск! Уеду к еб@@@м в Ханты-Мансийск, и буду там жить долго и счастливо, среди вечной мерзлоты, чтобы не видеть больше работу свою скотскую, квартиру, размером с задницу черепахи, и самодовольную рожу Шувалова.

Она ещё, что-то кричала, пока Аксольд понимающе гладил Татьяну по плечам и с укоризной смотрел на сына.

— Таня, — Лёня сделал шаг вперёд. — Танечка, прости меня, я не подумал… я совсем не подумал, Танюша, прости, я воспользовался твоей ситуацией, твоим добрым сердцем, я воспользовался всем этим, даже не подумал об элементарном, дав волю своим низменным…

— Да! Ты! — и Ложкина взвилась. Она плакала, кричала, Алька снова лаяла, Барон ей подвывал, Анна-Эльза держалась за сердце, Аксольд держал Анну-Эльзу, в окнах гостевого дома стал зажигаться свет, у Ложкиной закружилась голова от слёз, обиды, унижения, которое она испытала, глядя на приятелей Лёни, от собственного крика, пока вдруг всё не стало невыносимо тихо. И сладко. И немного жарко.

Она понимала, что Лёня целует её. Не жадно, не властно, не робко, не предъявляя права, просто целует, как констатирует факт, и у Татьяны подкашивались ноги от того, как его губы накрывают и, не изучая и пробуя, берут своё, как мгновенно его язык завладевает инициативой. И, сквозь звенящую тишину, она услышала мужской стон и свой, сдавленный, перемешанный со всхлипом.

Через пару минут, оценив ситуацию, Ложкина отпрыгнула от Шувалова, выныривая из морока.

— Да как ты смеешь! У тебя ещё герпес на губах не обсох! — с этими словами Ложкина схватила первое, что попалось ей под руку — увесистую кулинарную книгу Анны-Эльзы, — и опустила её на плечо Шувалова.

— Аня?!

Ложкина оказалась рядом с растерянным Аксольдом и оседающей в его руках Анной-Эльзой.

— Диагноз её, быстро! — тоном, не терпящим возражений, но всё, что услышала, это:

— Аня, Анечка.

— Быстро, все препараты, что у неё в комнате, — она кинула это вслед Шувалову, который так же мгновенно сориентировался в ситуации, и на обратном пути, когда Ян принёс тонометр, приготовил таблетку и всё, что полагается.

Они работали с Ложкиной практически молча, понимая друг друга без слов, через пятнадцать минут Анна-Эльза отправилась в комнату в сопровождении мужа, сына и перепуганного внука, но там потребовала Татьяну, и оставить их наедине.

— Простите меня,