Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Денег ему не причиталось. Зато досыта кормили у общего котла.
Отец охотно отпускал Николая в такие путешествия: все-таки едок с плеч долой.
Как-то на полпути к Валааму судно, на котором плыл Чекаленок, попало в бурю. Горизонт вначале был чист, только ветер как будто стал крепче. Шкипер недовольно пробормотал:
— Битая волна пошла. Ну, теперь качнет.
Лишь позже Николай разобрался, что это за штука, «битая волна». Получается она при резкой перемене ветра — на Ладоге такие перемены часты. Волны не успевают изменить свое направление и движутся наперекор шквальному порыву. Такие волны невысоки, безобидны на вид, но коварны.
Наверно, получаса не прошло — закипела вода вокруг суденышка. Захлестнула борта. Только рулевая рубка торчит посреди валов. Палуба то проваливается под ногами, то с силой давит на ступни, то вдруг метнется в сторону. Деревянный корпус трещит, вот-вот разойдется обшивка. Жутко.
А люди делают свою обыкновенную работу. Сменная вахта спит на поднимающихся дыбом койках — у каждой сбоку высокий дощатый край, чтобы не упал, не разбился матрос. В камбузе, среди пляшущих кастрюль, повар доваривает обед. Шкипер в нахлобученной зюйдвестке стоит около рулевого, то и дело сам берется за колесо.
По стеклам рубки бегут струи. Темно, как ночью. Команда трудится спокойно и деловито. Люди будто говорят буре: «Мы сильнее тебя. Нас не одолеть. Побушуешь и перестанешь. А мы не свернем с дороги».
Матросы посмеиваются над пассажирами в черных рясах. Это послушники Валаамского монастыря. Они попрятались в трюм. Крестятся и надолго опускаются в земном поклоне. Если надо взять в углу трюма лом или другой инструмент, приходится шагать через лежащих монахов…
Колю укачало. На ногах еле держится, весь позеленел. Матросов оглядывает с завистью: «Вот бы стать таким, как они, ничего не страшиться!» И обидно, что он такой невидный и несильный рядом с омытыми штормовою водой ладожскими молодцами.
Чекаленок заснул, сломленный усталостью. Его последней мыслью было, что, наверно, этому бешеному реву конца не будет.
Проснулся он на рассвете. И подумал, не приснилась ли буря? Тишина удивительная. Не только волн, даже ряби нет. Не поймешь, где озеро, а где небо.
Больно ныла кожа на ладонях, сожженная бегом снастей. На лбу раздулась здоровенная шишка, набитая при падении с трапа. Вот уж это не могло присниться. Буря была. Да еще какая!.. Ладога, ее дали и ветер, ее люди с детства до́роги Николаю. Он любил простор и тайны огромного, как море, озера.
Этих тайн было много, открывались они не сразу и не всякому.
Ему наперечет были ведомы большие и малые островки — «зеленцы». На них никто не жил. Здесь поднимались травы в человечий рост и водились птицы, которые клевали хлеб прямо из рук.
Он знал такие места на озере, где, если только терпеливо ждать, можно увидеть, как из воды высунется круглая, гладкая голова тюленя. Зверь шумно потянет воздух, мелькнет ластами и исчезнет. Только круги разойдутся по воде.
Но всего удивительнее была мара́ — озерные миражи. Коля много слышал о них. Но не верил, пока не увидел сам.
Произошло это на исходе жаркого, грозового лета. На краю озера появился корабль с причудливой оснасткой. Он плыл под парусами, хотя не было ни малейшего ветра.
Николай отвел глаза. Когда он снова посмотрел на озеро, корабль исчез.
Чекаленку объяснили, что это и есть мара́. Где-то далеко, за линией горизонта, действительно плывет судно. А игра световых лучей перенесла его сюда, за десятки верст, да еще пририсовала паруса, каких у него, конечно, нет.
Много на Ладоге интересного, такого, что известно лишь коренным местным жителям…
────
Возвратясь с мызы Медэм, Николай прежде всего полез на чердак за веслами.
Елена Ивановна рассердилась. Она ждала сына с такой тревогой, а он слова ей не сказал, взял кусок хлеба со стола, посолил и пошел за ворота.
— Поел бы по-человечески, — сказала она.
— Некогда! — откликнулся сын.
На плече у него блестели весла.
«Какой-то он невеселый, — озабоченно вздохнула мать, — все ли по добру?»
Николай тихонько постучал в Мусино окошко и, не дожидаясь, пошел к Неве. Муся догнала его уже на краю поселка.
Вдалеке за нею бежала Зоська. Один башмак у нее был на ноге, другой в руках. Она смешно подпрыгивала и кричала тоненьким голоском:
— Подожди-ите меня!
Странно, Зося совсем не росла и не менялась. Она не понимала, что у Николая и Муси есть что-то такое, о чем нужно знать только им двоим.
Когда девочка добежала до Невы, лодка уже отчалила.
— Завтра мы вместе с тобой поедем! — прокричал ей Коля. — Ладно?
Зося стояла на берегу. Маленьким кулачком она то терла глаза, то грозила уплывшим.
Лодка выходила на озеро.
Николай с силой греб против течения. Вода звучно разбивалась о килевой брус.
— Тебя обидел Медэм? — спросила Муся. — Не говори, я знаю.
— Думать о нем не хочется, — ответил Чекалов. Весла в его руках прогибались, врезаясь в воду.
Берега уходили все дальше. Дымкой затянуло синие леса и селения среди них.
Лодка качалась на светлых глубинах. Темноперые судачки затеяли под нею веселую возню.
Юноша заговорил так, как говорят, когда знают, что рядом друг и он поймет.
— Какое право имеет Медэм обращаться со мною как со слугой? Ты бы только посмотрела на него. Толстые щеки, острые губы. Усики шевелятся. Голос у него, наверно, негромкий. А мне показалось, он орет: «Все в моих руках! Все в моих руках!»
Мусины серые глаза потемнели. Она смотрела на Николая, Колюшку, и не узнавала его.
— Послушай, разве это так и должно быть, чтобы одни жили в богатстве, а другие, как мы с тобой, — в нужде, в нужде! Это справедливо?
— Я понимаю, это несправедливо, — сказала Муся.
Они шептали, хотя, кроме низко проносившихся птиц, тут никого не было.
— Вот, вот, — обрадовался Чекалов, — самое главное — понять…
Долго еще рассекали они озерную гладь. Гонялись за рыбацкими баркасами. Качались на волне от проходящих пароходов. Махали руками незнакомым людям, едущим в Сердоболь, на Валаам или на соседнюю Онегу.
Виделась им над озером мара́. Чем-то знакомая и чем-то неведомая, далекая и зовущая мара́ счастья…
Муся первая заметила, что время позднее. Надо плыть к берегу.
Николай говорил ей о тяжелом и горьком. Но на душе у нее было хорошо. Правда, немножко грустно. А все-таки
