Масса и власть - Элиас Канетти

Очень часто он убегал из постели и в ночной рубашке проводил ночь на пороге спальни. Руки, которыми он упирался в пол позади себя, иногда чувствительно заламывались ему за спину медведеобразными фигурами — черными медведями Другие черные медведи, большие и маленькие, с горящими глазами сидели вокруг, глядя на него. Его постель превращалась в «белых медведей». Вечерами, когда он еще не спал, на деревьях больничного сада сидели кошки с горящими глазами.

Но звериными стаями дело не ограничивалось. Шреберовский архивраг профессор Флехсиг самым коварным и опасным образом сумел натравить на него небесные стаи. Речь шла о совершенно особом явлении, которое Шребер окрестил делением душ.

Душа Флехсига разделилась на множество частей, которые заблокировали весь небесный свод так, что сквозь него не могли проникнуть божественные лучи. Нервы, перекрывшие небо, стали для лучей механическим препятствием, которое те не могли преодолеть. Небесный свод оказался вроде крепости, охраняемой от вражеского войска валами и рвами. Флехсиговская душа расщепилась для этого на множество частей: одно время их насчитывалось от сорока до шестидесяти, многие были очень маленькими.

Похоже, что потом и другие «проверенные души» начали делиться по примеру флехсиговской: их становилось все больше, и существовали они, как это полагается настоящей стае, только для преследования и нападения. Большая их часть с самого начала стала осуществлять не что иное, как обходной маневр, цель которого состояла в том, чтобы атаковать беззаботно струящиеся божественные лучи с тыла и принудить их к сдаче. Множество этих «частей проверенных душ» досадило, в конце концов, даже божественному всемогуществу. Уже после того, как Шреберу удалось притянуть многие из них к себе, божественное всемогущество учинило на них настоящую облаву.

В этом «делении душ», возможно, отразилось размножение клеток делением, конечно же, известное Шреберу. Но применение возникающих таким образом множеств в качестве небесных стай — это исключительно продукт его мании. Невозможно представить себе значение вражеских стай для структуры паранойи яснее, чем на этом примере.

Сложное и неоднозначное отношение Шребера к Богу, Богова «политика душ», жертвой которой он себя чувствовал, не помешали ему пережить всемогущество, так сказать, извне и в целостности как сияние. За все годы болезни это переживание посетило его только в течение нескольких следовавших друг за другом дней и ночей, исключительность и ценность этого явления им ясно осознавалась.

Бог явился в одну их таких ночей. Сияющий образ его лучей Шребер воспринимал — в это время он лежал в постели — внутренним духовным оком. Одновременно он услышал голос. Это было не тихое бормотанье, но мощный бас, от которого зазвенели окна шреберовской спальни.

Днем после этого он увидел Бога телесным зрением. Это было солнце, но не такое, как всегда, а окруженное серебряным сиянием моря лучей, покрывающего седьмую или восьмую часть неба. Его так поразило великолепие этой картины, что он робел и пытался отвести взгляд в сторону. И сияющее солнце говорило с ним.

Не только в Боге, но и в себе самом узревал он иногда такое же сияние; учитывая его значимость и близкие отношения с Богом, этому не следует удивляться. «Моя голова вследствие массового притока лучей иногда оказывалась окруженной световым сиянием вроде того нимба, что воспроизводится на изображениях Христа, только гораздо богаче и ярче: так называемой лучистой короной».

Этот священный аспект власти в другом месте изображен Шребером еще сильнее. В период неподвижности, которым мы теперь займемся, он выразился с максимальной полнотой. Внешне жизнь, которую он вел в это время, была до ужаса монотонной. Дважды в день совершалась прогулка в саду. Все же остальное время дня он неподвижно сидел на стуле возле стола и даже не подходил к окну. Даже в саду он охотнее всего сидел на одном месте. Такую абсолютную пассивность он рассматривал вроде бы как религиозный обет.

Это представление было порождено голосами, говорящими в нем. «Ни малейшего движения!» — повторяли они вновь и вновь. Он объяснял себе это требование тем, что Бог не приучен к общению с живыми людьми. Он ведь привык иметь дело с трупами. Поэтому Шреберу и было поставлено такое наглое требование: все время вести себя как труп.

Неподвижность была условием его самосохранения, но в то же время и долгом по отношению к Богу: она способствовала выходу из того трудного положения, куда его загнали «проверенные души». «Я понял, что потеря лучей становилась больше, когда я чаще двигался туда и сюда и даже когда моя комната продувалась сквозняком. Со священным трепетом, который я тогда испытывал по отношению к божественным лучам, и при незнании того, действительно ли есть вечность, или же они могут в один прекрасный миг исчезнуть, я счел своей задачей противодействовать, насколько это в моих силах, расточению лучей». Ему казалось легче притягивать к себе проверенные души и давать им исчезнуть в его теле, если это тело находилось в покое. Только так можно было восстановить единодержавие Бога в небесах. Так он принял на себя чудовищный обет в течение многих недель и месяцев воздерживаться от любого телесного движения. Так как исчезновения проверенных душ скорее всего следовало ожидать во сне, ночами он даже не осмеливался повернуться в постели.

Это окостенение Шребера в течение недель и месяцев — едва ли не самое удивительное из всего, им рассказанного. Его мотивация двойственна. То, что он ради Бога должен был представлять из себя труп, для нашего европейского уха звучит даже неприятнее, чем оно есть на самом деле, главным образом из-за пуританского отношения к трупам. По нашим обычаям, от трупа надо как можно скорее избавиться. Никакой особой роли ему не придается, его не стараются сохранить, остановив порчу. Его наскоро подчищают, ставят напоказ, затем доступ к нему уже невозможен. При всей роскоши похорон сам труп не является публике — это церемония запрятывания и сокрытия. Чтобы понять Шребера, надо вспомнить о мумиях египтян, в которых как предмет забот и поклонения сохранялась личность трупа. Ради Бога Шребер в течение недель и месяцев представлял себя не трупом, а мумией, его собственное выражение здесь не совсем точно.

Второй мотив своей бездвижности — боязнь растратить божественные лучи — он разделяет с бесчисленным множеством распространившихся по всей Земле культур, в которых сложилось священное отношение к власти. Он воспринимает себя как сосуд, в котором постепенно скапливается божественная эссенция. Даже из-за малейшего движения что-то может выплеснуться, и потому он предпочитает не двигаться вовсе. Так властитель ощущает в себе власть, которой он заряжен, независимо от того, кажется ли она ему безличной субстанцией, которую надо сохранить, не разбазарив, или он действует по указанию некой высшей силы, ожидающей от него такого поведения в знак благоговения перед нею. В положении, которое кажется ему наилучшим для сохранения драгоценной субстанции, он будет медленно закостеневать; всякое отклонение опасно и может причинить много хлопот. По совести избегая отклонений и нарушений, он сохраняет свое состояние. Некоторые из этих позиций, повторяясь столетиями, сделались типическими. Политическая структура многих народов имеет своим ядром жесткую и точно предписанную позицию единственного лица.

Так же и Шребера заботит народ, для которого он хотя и не король, но «национальный святой». На одном отдаленном небесном теле действительно была сделана попытка сотворить новое человечество «из Шреберова духа». Эти новые люди телесно были много меньше наших земных людей. Они достигли известной степени культурного развития и держали даже соответствующую их собственному размеру миниатюрную породу рогатого скота. Сам Шребер в качестве их «национального святого» стал предметом обожествления и почитания, так что его телесная позиция имела определенное значение для их веры.

Типический характер определенной позиции, которую надо понимать вполне конкретно и телесно, здесь проявляется с полной ясностью. Не только эти люди созданы из его духа, от его положения зависит их вера.

Как мы видели, разум Шребера в течение его болезни должен был переносить самые утонченные пытки. Но и напасти, которым подвергалось его тело, не поддаются никакому описанию. Вряд ли хоть одна часть тела осталась пощаженной. Ничто не было забыто или упущено лучами, до всего дошла своя очередь. Их воздействия происходили столь внезапно, что он воспринимал их как чудо.