Масса и власть - Элиас Канетти

У параноика этот процесс выступает в концентрированной и обостренной форме. Сам он страдает недостаточностью превращения, которая излучается его персоной — во всем неизменнейшей из неизменного — и обволакивает весь мир.

Даже на самом деле различное он пытается счесть одним и тем же. Врага он умеет раскусить во всех его многобразных проявлениях. Какую бы маску он ни сорвал, за ней всегда скрывается враг. Из-за тайны, скрывающейся повсюду, из-за необходимости срывать маски все для него становится маской. Обмануть его не удается, он видит насквозь: многое есть один. По мере закостеневания его системы в мире становится все меньше и меньше признаваемых фигур, продолжает существовать лишь то, что участвует в игре его безумия. Все обосновывается на один и тот же манер и обосновывается до самой последней основы. В конце концов остается только он и то, чем он владеет.

По сути дела, речь здесь идет о процессе, противоположном превращению. Разоблачение и срывание масок вполне можно определить как обратное превращение. Кто-то насильственным образом возвращен к самому себе, втиснут обратно в ту позицию, в то положение, которое сочтено было не просто подходящим, но подлинным, естественным его положением. Тот, кто проводит обратное превращение, сначала выступает как зритель: все начинается с наблюдения за превращениями людей друг в друга. Некоторое время он, возможно, присматривается к игре масок, хотя и относится к этому неодобрительно, удовольствия она ему не доставляет. Вдруг он выкрикивает «Стоп!», и оживленный процесс застопоривается. Потом следует команда «Долой маски!», и каждый мгновенно оказывается тем, кто он есть на самом деле. После этого дальнейшие превращения запрещены. Представлению конец. Маски стали прозрачными. Этот процесс обратного превращения редко выступает в чистом виде потому, что чаще всего он окрашен тонами враждебности. Маски ставят себе целью обмануть параноика. Их превращения — не просто игра, в них имеется интерес. Сохранение тайны им важнее всего прочего. Зачем все это, чем они притворяются, в конечном счете, неважно, важно, что они хотят остаться неузнанными. Контратака окруженного, приводящая к срыванию масок, разяща и эффектна, она столь стремительна и впечатляюща, что легко забыть, что же предшествовало превращению.

«Памятные записки» Шребера подводят здесь вплотную к сути дела. Он вспоминает начало болезни, «святое время», когда его состояние еще не стабилизировалось. В первый год он был временно — на одну-две недели — помещен в маленькую частную лечебницу, которую по подсказке голосов называл «Чертовой кухней». То было время, как он говорит, «лихих проделок». Его мания еще не вызрела, не окрепла, он пережил там множество превращений и разоблачении, которые, пожалуй, лучше всего иллюстрируют наши заметки.

«Дни я проводил в основном в общей гостиной, через которую в обоих направлениях шел поток других, мнимых пациентов больницы. Кажется, специально для надзора за мной был приставлен служитель, в котором я по случайному, может быть, сходству признал курьера Высшего земельного суда, который во время моей работы в Дрездене доставлял мне бумаги на дом. У него, кстати, была привычка примеривать части моего платья. Под видом главного врача лечебницы являлся иногда, в основном по вечерам, некий господин, который опять же напомнил мне доктора медицины О., которого я консультировал в Дрездене… В сад при больнице я вышел погулять только один раз. Там мне встретились несколько дам, среди них госпожа пасторша В. из фр. и моя собственная мать, а также несколько господ, среди которых советник Высшего земельного суда К. из Дрездена правда, с неестественно увеличенной головой. Явление подобных сходств в двух или трех случаях я мог бы счесть вполне нормальным, но удивляло то, что практически все пациенты в больнице, то есть несколько дюжин людей, имели в облике черты моих близких». В качестве пациентов появлялись «совершенно авантюрные фигуры вроде измазанных сажей типов в полотняных пиджаках… Они появлялись в гостиной один за другим совершенно беззвучно и так же беззвучно удалялись, казалось бы, совершенно не замечая друг друга. При этом я неоднократно был свидетелем того, как некоторые из них во время пребывания в гостиной обменивались головами, то есть они, не покидая комнаты и непосредственно на моих глазах, вдруг начинали расхаживать с другими головами».

«Количество пациентов, которых я то одновременно, или последовательно видел в загоне (так он называл место на дворе, куда выходили подышать воздухом) и в гостиной, не стояло ни в какой связи с вместимостью лечебницы. По моему убеждению, эти сорок или пятьдесят человек, которые вместе со мной появлялись в загоне, а потом по сигналу окончания прогулки устремлялись к дверям дома, просто не сумели бы найти здесь себе достаточно мест для ночевки… Первый этаж просто кишел человеческими фигурами».

Из фигур в загоне он вспоминает двоюродного брата жены, покончившего с собой еще в 1887 г., старшего прокурора Б., постоянно застывавшего в преданно склоненной, как бы просительной позе. Среди узнанных им были и тайный советник, президент сената, еще один советник земельного суда, адвокат из Лейпцига — друг его юности, его племянник Фриц, а также случайный знакомый из Варнемюнде. Своего тестя он как-то увидел из окна на дорожке, ведущей к лечебнице.

«Я не раз замечал, как сразу несколько человек, а однажды даже несколько дам, пересекали гостиную и входили в угловую комнату, где им затем полагалось исчезнуть. Я также несколько раз слышал своеобразный хрип, сопровождавший исчезновенье наспех подделанных людей.

Достойны удивления были не только человеческие фигуры, но и неодушевленные предметы. Сколь скептически ни стараюсь я сейчас отнестись к своим воспоминаниям, не могу все же стереть из памяти впечатления, произведенного тем, что предметы одежды на людях, мной наблюдаемых, или еда на моей тарелке во время обеда превращались во что-то другое (например, свиная отбивная в телячью и наоборот)».

В этих описаниях многое заслуживает внимания. Людей там гораздо больше, чем в действительности может поместиться, они собраны все вместе в загоне. Само это выражение показывает, что вместе с ними он чувствует себя униженным до животного состояния; это самое близкое к массовому переживание, которое у него можно обнаружить. Однако «загоном» для пациентов оно, естественно, не исчерпывается. Игру превращений он описывает очень точно, подходя к ней критически, но без выраженной враждебности. Превращения испытывают даже платье и пища. Больше всего его занимают узнавания. Всякий, кто появляется, — по сути некто другой, кого он раньше хорошо знал. Он заботится о том, чтобы не было незнакомцев. Но все эти разоблачения носят относительно доброжелательный характер. Только о старшем надзирателе в одном месте, которое я здесь не привел, говорится с ненавистью. Он узнает многих и очень разных людей, не ограничиваясь узким кругом избранных. Вместо того, чтобы лишиться масок, люди иногда меняются головами — более забавный и великодушный способ разоблачения трудно изобрести!

Но переживания Шребера далеко не всегда имели такой ободряющий и даже освобождающий характер. Видения иного пода которые в «святое время» посещали его гораздо чаще, приводят, как я полагаю, прямо к первичной ситуации паранойи.

Чувство окруженности вражьей стаей, которая вся нацеливается на одного, — это коренная эмоция паранойи. Яснее всего она проявляется в галлюцинациях, когда больной со всех сторон видит глаза, которые вперяются только в него, и в этом чувствуется явная угроза. Твари, которым принадлежат глаза, намерены мстить. Он давно уже безнаказанно злоупотреблял по отношению к ним своей властью: если это животные, он их безжалостно истреблял, ставя на грань полного уничтожения, и вот вдруг они восстали все против него одного Эта первичная ситуация паранойи безошибочно и однозначно узнается в охотничьих легендах многих народов. Не всегда эти звери сохраняют образ, в котором они выступают добычей для людей. Они превращаются в опасных тварей перед которыми человек всегда испытывал страх: когда они его преследуют, заполняют комнату, вваливаются в постель, ужас его достигает максимума. Самому Шреберу казалось, что по ночам его преследуют медведи.

Очень часто он убегал из постели и в ночной рубашке проводил ночь на пороге спальни. Руки, которыми он упирался в пол позади себя, иногда чувствительно заламывались ему за спину медведеобразными фигурами — черными медведями Другие черные медведи, большие и маленькие, с горящими глазами сидели вокруг, глядя на него. Его постель превращалась в «белых медведей». Вечерами, когда он еще не спал, на деревьях больничного сада сидели кошки с горящими глазами.