«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город - Леонид Видгоф

И задерганная честь.

Как боялся он пространства

Коридоров! постоянства

Кредиторов! Он, как дар,

В диком приступе жеманства

Принимал свой гонорар.

Так елозит по экрану,

С реверансами, как спьяну,

Старый клоун в котелке

И, как трезвый, прячет рану

Под жилеткой из пике.

Оперенный рифмой парной,

Кончен подвиг календарный, —

Добрый путь тебе, прощай!

Здравствуй, праздник гонорарный,

Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся,

Птичьим клювом улыбался,

Встречных с лету брал в зажим,

Одиночества боялся

И стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту.

Я и сам сную по свету,

Одиночества боюсь,

В сотый раз за книгу эту

В одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала.

Наплела судьба сама [475] .

На поверхности нередко – чудачество, непредсказумые реакции, скандальность, небрежность в одежде. Но за этим-то главное – небесный дар, чистый поэтический голос. А можно было увидеть только поверхность. И – «вместо трагической фигуры редкостного поэта, который и в годы воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи, – мы имеем “городского сумасшедшего”, проходимца, опустившееся существо» (Анна Ахматова. «Листки из дневника») [476] .

Замечательный портрет Мандельштама оставила литературовед Л.Я. Гинзбург: «Мандельштам невысок, тощий, с узким лбом, небольшим изогнутым носом, с острой нижней частью лица в неряшливой почти седой бородке, с взглядом напряженным и как бы не видящим пустяков. Он говорит, поджимая беззубый рот, певуче, с неожиданной интонационной изысканностью русской речи. Он переполнен ритмами, как переполнен мыслями и прекрасными словами. Читая, он покачивается, шевелит руками; он с наслаждением дышит в такт словам – с физиологичностью корифея, за которым выступает пляшущий хор. Он ходит смешно, с слишком прямой спиной и как бы приподнимаясь на цыпочках.

Мандельштам слывет сумасшедшим и действительно кажется им среди людей, привыкших скрывать или подтасовывать свои импульсы. Для него, вероятно, не существует расстояния между импульсом и поступком, – расстояния, которое составляет сущность европейского уклада. <…> Ему не совладать с простейшими аксессуарами нашей цивилизации. Его воротничок и галстук – сами по себе. Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье.

<…> Мандельштам – это зрелище, утверждающее оптимизм. <…> Видим самое лучшее: осуществляемую ценность и человека, переместившегося в свой труд. Он переместился туда всем, чем мог, и в остатке осталось черт знает что: скандалы, общественные суды. Люди жертвовали делу жизнью, здоровьем, свободой, карьерой, имуществом. Мандельштамовское юродство – жертва бытовым обликом человека. Это значит – ни одна частица волевого напряжения не истрачена вне поэтической работы. <…> Все ушло туда, и в быту остался чудак с неурегулированными желаниями, “сумасшедший”» [477] .

Так же сумел увидеть поэта драматург А.К. Гладков:

«Его называли безвольным, но то, что в нем казалось нерешительностью, вялой уклончивостью или легкомыслием, было некой военной хитростью, тем маневром, которым полководец, расчетливо экономя войска, сосредоточивает основные силы на главном участке фронта. Когда он сочинял стихи, он был решительным и точным: тут не было места отступлению перед сомнениями. Он выбирал нужное слово, главное слово, рифму властно и непоколебимо, а для этого нужно куда больше воли, чем для всех тех пустяков, которые заполняют остатки суток, когда не пишутся стихи, и которые почему-то считают настоящей жизнью. И только в той, остаточной, ненастоящей жизни он выглядел ленивым чудаком, бесхарактерным и лукавым. Он знал, как о нем все думают, и оставался к этому равнодушным: ведь он-то понимал, как они ошибаются…» [478]

Рассказом о последнем московском адресе поэта мы завершим знакомство с мандельштамовской Москвой.

Последняя московская квартира. Улица Фурманова (Нащокинский переулок), д. 3–5, кв. 26. 1933–1938

В конце 1933 года Осип и Надежда Мандельштам оставляют правый флигель Дома Герцена и переезжают на улицу Фурманова. Такое название улица официально носила с 1926 года. Здесь, в доме 14, Дмитрий Фурманов, автор «Чапаева», провел последние годы жизни (1923–1926). До 1926 года этот арбатский переулок (а это именно переулок, а никак не улица) назывался Нащокинским. Так его по привычке нередко называли в 1920–1930-е годы и после переименования: в ходу были оба названия.

В начале 1930-х здесь появился один из первых кооперативных домов в Москве. «Здание сооружено в 1933–1934 годах способом надстройки на 2 и 3 этажа бывших старинных каменных Нарышкинских палат и капитальной реконструкции Российским жилищно-строительным кооперативом товарищества “Советский писатель”. Председателем правления был А.А. Жаров, в Комиссии по надзору за строительством – Мате Залка», – сообщает исследователь жизни и творчества М.А. Булгакова, московский краевед Б.С. Мягков [479] . («Палаты» – во всяком случае, к середине XVIII века – были не Нарышкинские, а Нащокинские; по этой усадьбе переулок и получил свое историческое название.)

Поэтому дом нередко именовали «писательской надстройкой». Согласно воспоминаниям Эстер Маркиш, вдовы писателя Переца Маркиша, «дом представлял собой трехэтажную надстройку над двумя соседними домами» [480] . Строители «сдавали» дом частями, некоторые жители въезжали в свои новые квартиры и ранее 1933 года. А другим приходилось ждать и ждать. И ждали с нетерпением – перебраться в отдельную благоустроенную квартиру было заветной мечтой. В дневнике Елены Сергеевны Булгаковой, жены Михаила Булгакова, это нетерпение хорошо чувствуется:

«23 сентября (1933 года. – Л.В.).

Было общее собрание жильцов корпуса А, опять откладывается стройка. На собрании М. Залка и Шкловский сводили счеты. <…>

18 октября.

С М.А. и Сережкой [481] на новой стройке в Нащокинском. Авось в январе переедем. <…>

19 октября.

Опять на стройке. М.А. волнуется – только бы переехать. <…>

2 ноября.

<…> М.А. ходит почти каждый день на стройку, нервничает. Там ставят перегородки. <…>

9 ноября.

Тревожит вопрос о квартире. Пошли к Матэ Залка – тот успокаивает – скоро будет, к концу года. <…>

1 декабря.

Днем ездили на стройку. Несмотря на морозы, подвигается».

15 января (1934 года. – Л.В.)

<…> На квартире осталось только – внутренняя окраска, проводка электрическая, проводка газа, пуск воды. Но сколько еще это протянется? <…>» [482] .

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});