Паж герцога Савойского - Александр Дюма

Услышав это ужасное богохульство, почитаемое непреклонными гугенотами за великую истину, которую следует исповедовать открыто, король вздрогнул от удивления, но когда удивление его сменилось гневом, он воскликнул:

— Дандело, до сих пор я защищал вас ото всех нападок, но после столь отвратительных еретических высказываний приказываю вам убраться с глаз моих, и, признаюсь, что если бы не считал вас в некотором роде своим учеником, я заколол бы вас шпагой!

Дандело остался совершенно спокоен, почтительно поклонился и, ничего не сказав в ответ на эти ужасные слова, вышел.

Но Генрих II отнюдь не сохранил подобное хладнокровие: не успела портьера на двери обеденной залы упасть за Дандело, как он приказал своему кармердинеру ла Бордезьеру немедленно арестовать виновного и отправить его под конвоем в Мо.

Приказ был исполнен, но он не удовлетворил кардинала Лотарингского, потребовавшего у короля, чтобы должность Дандело — командующего французской пехоты — была отнята у него и передана Блезу де Монлюку, всецело преданному дому Гизов, потому что он был пажом Рене II, герцога Лотарингского.

Такую награду короля получил Дандело за свои недавние громадные заслуги, которые Генрих обещал никогда не забывать.

Известно, какая награда ожидала позже его брата, адмирала Колиньи.

Вот почему имя Дандело не называлось среди всех тех имен, которые произносились каждую минуту и на которые падал отблеск какой-нибудь победы.

Тем временем Эммануил Филиберт не бездействовал, он яростно противился отчаянным усилиям Франции.

Одним из самых несчастных для Франции дней был день Гравелинской битвы, которую граф Ламораль Эгмонт выиграл у маршала де Терма.

Потом случилось то, что иногда бывает в поединках, когда два достойных друг друга соперника, сражаясь равным оружием, внезапно чувствуют, что оба они одинаково устали: тогда они молча делают шаг назад и, не теряя друг друга из виду, отдыхают, опершись на рукоятку меча. Так франция и Испания, Гиз и Эммануил Филиберт отступили, чтобы перевести дыхание: герцог де Гиз — в Тьонвиль, а Эммануил Филиберт — в Брюссель.

Филипп II, лично командовавший нидерландской армией, которая насчитывала тридцать пять тысяч пехотинцев и четырнадцать тысяч кавалерии, расположился на реке Антея. Именно там он узнал о смерти своей супруги, королевы Англии: она скончалась от водянки, упрямо принимая ее за беременность.

Что же касается главной французской армии, то она укрепилась за Соммой и, так же как и испанская армия и ее командиры, временно пребывала в бездействии. Армия состояла из шестнадцати тысяч французов, восемнадцати тысяч рейтаров, двадцати шести тысяч немецких пехотинцев и шести тысяч швейцарцев; выстроенная в боевом порядке, как рассказывает Монлюк, она занимала полтора квадратных льё, и требовалось три часа, чтобы ее объехать.

И наконец, как мы уже сообщали в первой части этого сочинения, Карл V скончался 21 сентября 1558 года в монастыре святого Юста на руках у архиепископа Толедского.

А поскольку все события на земле — лишь некоторая череда противоположностей, молодая королева Мария Стюарт в возрасте пятнадцати лет только что вышла замуж за семнадцатилетнего дофина Франциска.

Такова была картина политической и частной жизни Франции, Испании и Англии, — а следовательно, и всего мира — в то ноябрьское утро 1558 года, когда мы снова встречаемся с Эммануилом Филибертом. Одетый в траур — тот траур, о котором Гамлет говорит, что в него одето даже сердце, — он отдает какие-то военные приказы Шанка-Ферро, уже полностью оправившемуся от раны, собираясь отправить его гонцом к королю Филиппу. В этот момент в кабинет вошла Леона в своем обычном наряде; она была хороша, как всегда, и улыбалась, но лицо ее отражало глубокую грусть, какую девушка напрасно пыталась скрыть.

Мы не встречались с этой прелестной девушкой на протяжении всей страшной французской кампании предшествующего года; Эммануил Филиберт, не желая подвергать ее тяготам лагерной жизни, сражений и осад, настоял, чтобы она оставалась в Камбре; когда же кампания окончилась, они вновь обрели друг друга, причем их любовь стала глубже, а счастье — полнее; а поскольку — то ли от усталости, то ли из разочарования — Эммануил Филиберт принимал мало участия в кампании 1558 года, руководя ею из Брюсселя, то любовники больше не расставались.

Эммануил Филиберт привык читать на лице Леоны даже самые тайные ее мысли, и потому вымученная улыбка — эта попытка скрыть грусть — поразила его.

Что же до Шанка-Ферро, то он куда хуже, чем его друг, разбирался в сердечных тайнах и к тому же привык к ежедневному появлению Леоны в кабинете герцога, а потому, не увидев ничего особенного в настроении девушки, обменялся с прекрасным пажом, чей пол давно не был для него тайной, дружеским, с оттенком почтения, рукопожатием, взял у Эммануила Филиберта приготовленное письмо и удалился, громко звеня шпорами и беспечно напевая пикардийскую песню.

Эммануил Филиберт проводил его глазами до двери и, когда молодой человек вышел, снова поднял обеспокоенный взгляд на Леону.

Леона по-прежнему улыбалась; она стояла, опираясь на кресло, как будто ослабевшие ноги отказывались ее держать. Она была бледна, и в глазах ее блестела невысохшая слеза.

— Что случилось с тобой сегодня, мое возлюбленное дитя? — с тем выражением нежной отеческой заботы, которой окрашена любовь у мужчины при переходе от юношеского возраста к зрелости, спросил герцог.

В самом деле, Эммануилу Филиберту 8 июля 1558 года исполнилось тридцать лет. Беда сделала его великим человеком, каким он, может быть, и не стал бы, если бы он спокойно унаследовал государство своего отца и его права на царствование не были бы опротестованы. В возрасте чуть старше тридцати лет Эммануил Филиберт мог соперничать воинской славой с самыми знаменитыми полководцами тогдашней Европы — то есть с коннетаблем, герцогом де Гизом, адмиралом и старым маршалом Строцци, незадолго до того со славой погибшим при осаде Тьонвиля.

— Я хотела бы, — сказала Леона своим мелодичным голосом, — кое о чем тебе напомнить и кое о чем попросить.

— Леона знает, что, если я и забывчив, то сердце у меня верное. Итак, сначала напоминание, а потом просьба.

Он позвонил придвернику, отдал ему приказание никого не впускать и сделал жест, приглашающий Леону сесть на подушки около себя, где она всегда сидела, когда была наедине со своим любовником.

Леона заняла свое обычное место, поставила локти на бедро Эммануила, подперла голову руками и посмотрела ему в глаза; взгляд ее был бесконечно нежен и светился любовью и безграничной преданностью.