До рая подать рукой - Дин Кунц

В меньшей из спален она нашла пустой шкаф, пустые ящики комода и тумбочки, смятые простыни на кровати.

В большой спальне дверцы шкафа оставили открытыми. На перекладине висели пустые вешалки.

А вот на полу, напротив двери, стояла бутылка лимонной водки. Полная. Закупоренная.

Как только бутылка попалась на глаза Микки, ее начало колотить, и отнюдь не от желания выпить.

Увидев оставленный Лайлани подарок, Мэддок каким-то образом догадался, что Микки обязательно придет сюда. И умышленно не запер дверь черного хода.

Должно быть, он специально съездил в работавший круглосуточно супермаркет, чтобы купить эту бутылку, в полной уверенности, что Микки обязательно заглянет во все комнаты. Этот насмешник даже не поленился прикрепить наклейку-бантик к горлышку бутылки.

Короткого разговора с ней, нескольких минут, проведенных в ее спальне, Мэддоку вполне хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело.

Обдумывая проницательность Мэддока, Микки пришла к выводу, что перед ней Голиаф, против которого бессильна и праща. Дрожь, начавшаяся при виде бутылки, усилилась, когда она вспомнила, что сейчас Лайлани едет с этим человеком в одном доме на колесах, едет навстречу смерти, которую назовут исцелением, едет к безымянной могиле, в которой будет гнить ее тельце, даже если душа поднимется к звездам. И ей не смогут помочь ни правоохранительные органы, ни надежда.

Оставляя бутылку, Мэддок как бы говорил Микки, что он не испытывает страха перед нею, что полагает ее слабой, неудачливой, абсолютно предсказуемой. Определив Микки в потенциальные самоубийцы и назначив себя ее советником в этом деликатном деле, он пребывал в убеждении, что ей не требуется особой помощи, чтобы пойти в направлении, указываемом бутылкой, и уничтожить себя, пусть на это уйдут и годы.

Она покинула трейлер, не прикоснувшись к бутылке.

Снаружи слишком яркое утро слепило глаза, острое, как горе, и все в этот августовский день выглядело резким, хрупким, ломким, все, от фарфорового неба до земли под ногами, которая могла разверзнуться от грядущего землетрясения. Почему нет? Дайте только время, уйдет все, и небо, и земля, и зажатые между ними люди. Она не испытывала страха перед смертью, для встречи с которой родилась, но теперь, чего раньше с ней не случалось, боялась, что эта встреча состоится до того, как ей удастся выполнить задание, ради которого и появилась на этой земле, ради которого – она поняла это сейчас – и все остальные увидели этот свет: привнести надежду, веру и любовь в жизни других.

Все то, чему не научили ее двадцать восемь лет страданий, чему она упрямо отказывалась учиться, несмотря на тяжелейшие удары судьбы, открылось ей менее чем за три дня общения с девочкой-калекой, учение которой зиждилось на двух столпах: радости, неугасимой радости, которую вызывал у нее мир, сотворенный Господом, и вере, непоколебимой вере, что ее жизнь, пусть и хаотичная, тем не менее имела смысл и цель, даже если видеть их могли далеко не все. Урок, полученный Микки от опасного юного мутанта, ясный и простой, теперь, когда она стояла на бурой земле, где не столь уж давно Синсемилла танцевала с луной, потряс ее до глубины души: никому из нас не спасти себя, все мы – инструмент в спасении других, и единственно надеждой, которую мы даем другим, нам удастся поднять себя из темноты к свету.

Тетя Джен, в пижаме и шлепанцах, стояла во дворе. Она нашла прощальные розы.

Микки побежала к ней.

Развязывая зеленую ленту, освобождая одну из белых роз, Дженева исколола руки шипами. Капельки крови сливались друг с другом. Но она этого не замечала, и боль, отразившуюся на ее лице, вызвали не раны, а смысл послания Лайлани, который не укрылся от нее, как не укрылся он и от Микки.

Когда их взгляды встретились, им пришлось тут же отвести глаза, тетя Джен посмотрела на розовый куст, Микки – на пролом в заборе, потом на зеленую ленту, зеленое на зелени травы, наконец на свои трясущиеся руки.

Дар речи вернулся к ней быстрее, чем она ожидала.

– Как называется это место?

– Какое место? – переспросила тетя Джен.

– В Айдахо. Где человек заявил, что его излечили инопланетяне.

– Нанз-Лейк, – без запинки ответила тетя Джен. – Лайлани говорила, что это произошло в Нанз-Лейк, штат Айдахо.

Глава 49

Хула-герлс[82], хула-герлс, вращающиеся бедра, развевающиеся юбки из полиэстра. Вечно улыбающиеся, с черными сверкающими глазами, приглашающе протянутыми руками, танцуя, они могли бы стереть тазобедренные суставы в пыль, будь это человеческие суставы, из кости. Но нет, их бедренные кости и вертлужные впадины сработали из особо прочного, долговечного, стойкого к истиранию пластика.

Лайлани понравилось латинское название вертлужной впадины, acetabulum, не столько из-за магического звучания, как потому, что оно не вязалось с частью человеческого тела, которую обозначало. Скорее ацетабулумом могла называться одна из субстанций, которые Синсемилла курила, вдыхала, заглатывала, вводила в вены с помощью огромных ветеринарных шприцев, запекала в булочки, пожираемые ею десятками, или использовала для их введения другие отверстия человеческого организма, о чем лучше не упоминать. Но на самом деле слово acetabulum означало закругленную впадину в неподвижной кости, которая вместе с бедренной костью (по-латыни – femur, опять же, похоже на дикого кота, а на деле – всего лишь кость) образовывала тазобедренный сустав. Поскольку Лайлани никогда не испытывала желания стать врачом, эта информация не могла принести ей никакой пользы. Но в голове девочки хранились огромные запасы бесполезной информации, что, по ее мнению, помогало не забивать голову более полезной, но навевающей тоску и пугающей информацией, для которой в противном случае освободилось бы место.

Обеденный стол, за которым она сидела, читая книгу в обложке, роман-фэнтези, служил танцплощадкой для трех пластиковых хула-герлс, высота которых варьировалась от четырех до шести дюймов. У всех были одинаковые юбки, но верхние части фигурок отличались как цветом, так и формами. У двух грудь была небольшой, зато у третьей – внушительные буфера, аккурат такими Лайлани намеревалась обзавестись к шестнадцати годам благодаря позитивному мышлению. Все три конструировались и изготовлялись с таким расчетом, чтобы малейших вибраций, передающихся дому на колесах при движении по дороге, хватало для того, чтобы они изгибались в танце.

Еще две хула-герлс танцевали на маленьком столике между двумя креслами в гостиной, еще три – на столе у дивана, который стоял напротив кресел. На кухонном столе место ценилось как нигде больше, но на нем расположились аж десять танцовщиц. Танцевали они и в ванной, и в спальне.