Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

Отец даже не пытался пожать мне руку. За всю жизнь мы обнялись единственный раз, это было в день смерти Шивы. Вот и сейчас мы только кивнули друг другу на прощанье.

Зато Хема взяла руку Стоуна в обе свои ладони. Как они встретились возле моей койки после долгой разлуки, я не видел и теперь глядел на них с детским любопытством.

– Томас, прекрати! – велела Хема. – Что за грусть в глазах? Ты сделал все, что мог, слышишь меня? Ты в лепешку расшибся ради сыновей. Никто на свете не сделал бы больше, чем ты. Томас, если бы Гхош был с нами, он сказал бы то же самое. Он бы гордился тобой, твоей работой, тем, насколько она важна. – Она в последний раз погладила его по руке и направилась к выходу.

Наш самолет набрал высоту над Квинсом, под нами уже простирался океан, а я все думал о словах, сказанных Хемой Стоуну на прощанье. За ними крылось извинение за то, что все эти годы она воображала его каким-то чудовищем. И, погладив его по руке, она попросила прощения.

Самолет приземлился в Риме. Нам предстояла пересадка-и четырнадцатичасовое ожидание. Тут мне пришла в голову мысль. Мы с Хемой схватили такси и велели отвезти нас в центр Рима. Мы вели себя словно дети, прогуливавшие школу.

Хему не надо было долго убеждать. Мы заселились в отель «Хасслер» – лучшую римскую гостиницу, по моим сведениям. Роскошное здание выходило на Испанскую лестницу. С крыши открывался чудный вид на купол собора Святого Петра на фоне закатного неба.

Каждое утро мы осматривали достопримечательности. К обеду возращались в гостиницу и устраивали себе сиесту. Вечерами бродили по улицам и переулкам у подножия Испанской лестницы. Заканчивали день ужином в уличном кафе.

– Все какое-то знакомое, правда? – заметила Хема. – Эти меню, размноженные на ротаторе, минестроне и pasta fagioli… официанты в белых рубашках и черных брюках, белые фартуки…

Я понимал, что она имела в виду. Итальянцы перенесли все это в Эфиопию, вплоть до зонтов над круглыми столиками с пластиковыми столешницами. Такого спокойного, умиротворенного лица я не видел у Хемы с той минуты, когда пришел в себя на койке в Госпитале Богоматери.

– Жалко, Гхоша нет с нами. Ему бы очень понравилось, – улыбнулась Хема.

На четвертое утро мы поддались на уговоры портье и отправились на экскурсию с гидом из нашей гостиницы. Что мы хотели увидеть? Удивите нас, сказали мы. Сверните с проторенной тропы. Покажите нам места, где не надо ходить до изнеможения или ждать в очереди.

Он начал с Santa Maria della Vittoria, скромной церкви в десяти минутах пешком от отеля. Непритязательная каменная коробка, казалось, исторгла из себя изысканный фасад, выходящий прямо на улицу (автомобили ехали буквально в двух шагах). По словам гида, ее построили около 1624 года в честь святого Павла, затем покровительницей был избрана Дева Мария. Помещение было небольшое – по сравнению с собором Святого Петра так даже крошечное, – с коротким нефом под низким сводом. Коринфские пилястры у боковой стены обозначали три придела-ниши, каждый со своей решеткой и с местом, где зажигали свечи. Когда мы дошли до конца нефа, гид повернул налево:

– Это капелла Корнаро. Ее-то я и хотел вам показать. Я не сразу понял, что это, а поняв, не сразу поверил.

Перед нами плыла голубая мраморная скульптура. Это был «Экстаз святой Терезы» Бернини. Мне захотелось сказать гиду: «Не тратьте лишних слов. Я знаю, что это». Хотя, по правде говоря, мне была известна только фотография из календаря, которую мама приколола к стене автоклавной. Наверное, прошло лет тридцать, прежде чем Гхош оправил для меня в рамку этот ветшающий листок бумаги. Пусть даже на стене моего дома в Америке он не смотрелся, казался дешевым сувениром, все равно он заключал в себе целый мир. В эту поездку я захватил листок с собой, намереваясь разместить там, где надлежало, где он был у себя дома: в автоклавной.

Я оглянулся на Хему. Она поняла. Каким ветром нас сюда занесло? Неужели это Гхош заявил о себе? Уж он-то наверняка знал, что скульптура Бернини находится в двух шагах от нашей гостиницы, пусть даже никогда не был в Риме. Гхош привел нас сюда не для того, чтобы показать мраморную святую Терезу, а чтобы мы увидели сестру Мэри Джозеф Прейз во плоти, ибо эта фигура всегда олицетворяла для меня маму. Я пришел, мама.

Мы зажгли свечи. Хема опустилась на колени, отблески пламени дрожали у нее на лице, губы шевелились. Она верила во всех богов, в реинкарнацию и воскресение – и не видела противоречий в этих тонких материях. Как я восхищался ее верой, ее отзывчивостью – последовательница индуизма ставила свечку в память о монахине-кармелитке в католическом храме.

Я тоже преклонил колени, обратился к Господу, и к сестре Мэри Джозеф Прейз, и к Шиве, и к Гхошу – ко всем тем, кто жил у меня в душе и во плоти. Благодарю вас за то, что жив, за то, что сподобился увидеть это мраморное чудо. На меня снизошло спокойствие, чувство завершенности, словно, придя сюда, я окончил некий цикл и теперь могу отдохнуть. Если «экстаз» означает внезапное проникновение священного в повседневную жизнь, то – да, на меня снизошел экстаз.

Мама заговорила.

Ей еще будет что сказать, но пока я об этом не подозреваю.

Глава семнадцатая. Родные пенаты

Мы прилетели ближе к вечеру. Прошло уже почти семь лет, как я покинул Аддис-Абебу. Белые строения Миссии как-то стесались, сносились, точно археологические находки до реставрации.

У Шивиного навеса я попросил таксиста выпустить меня.

– Дальше пойду пешком, – сказал я Хеме.

Я стоял, вслушиваясь в шелест шин отъезжающей машины; листья сухо шуршали, словно монетки, пересыпаемые рукой ребенка. Звук этот больше не казался мне зловещим. Вот он, выщербленный бордюрный камень, остановивший мотоцикл, но не его наездника. Я посмотрел вниз, на деревья, на тени, куда он упал. Это место уже не внушало мне страх. Все мои призраки исчезли, возмездие, которого они домогались, свершилось. Я взглянул поверх деревьев на город. Небо намалевал безумный художник, наполовину закончив работу, он вдруг отказался от лазури и разбрызгал по полотну охру, краплак и сажу. Ярко освещенный город сиял, но то здесь, то там его накрывал туман, что стелился по земле, точно дым от многочисленных маленьких сражений.

Я поднялся по склону холма к дому, обуреваемый тысячью воспоминаний. Вот мы с Шивой торопливо скачем на трех ногах, чтобы успеть к обеду, вот мы и Генет возвращаемся из школы домой… Впереди показались фигуры, обступившие такси и Хему. Матушка, Гебре и Алмаз отошли от машины, готовясь встретить меня, их силуэты четко выделялись на фоне угасающего неба.

После нашего приезда прошло три дня, когда матушка вызвала меня в приемный покой. Юная девушка, которую забодал бык, истекала кровью. Если бы мы взялись ее куда-то перевозить, она бы точно умерла. Я сразу забрал ее в Третью операционную и быстро нашел источник кровотечения. Последующие действия – удалить поврежденную кишку, промыть брюшную полость, вывести колостому – были рутинными, но очень сильно на меня подействовали. Я почувствовал себя на священной земле, на том месте, где со скальпелем в руке стояли Томас Стоун, Гхош и Шива. Закончив операцию и собравшись уходить, я посмотрел на стеклянную дверь, отделяющую Третью операционную от ее нового соседа, операционной номер четыре, и увидел Шиву. У меня перехватило дыхание.

Шива, мы никогда тебя не забудем, сказал я своему отражению. Наверное, этими словами я определил свое будущее.

В комнате Шивы среди его вещей я нашел ключ с брелоком в форме государства Конго. Под навесом обнаружился странного вида мотоцикл с ярко-красными куцыми крыльями, каплевидным бензобаком, рулем, который в Америке назвали бы «обезьянья трапеция», и сверкающими хромом колесами. Хема сказала, что Шива купил мотоцикл с рук пару лет тому назад и без конца с ним возился. Выезжал на нем поздно ночью, когда дороги были пусты. Ушастый мотор показался мне знакомым и, когда я его завел, низким рокотом подтвердил свое происхождение.

Я оперировал три дня в неделю, а когда срок действия моего обратного билета подошел к концу, не стал ничего предпринимать.

Печень Шивы работала во мне прекрасно год за годом. Помогли и инъекции иммуноглобулина против гепатита В. Вирус заснул настолько глубоко, что ни один анализ крови не смог его обнаружить. Матушка-распорядительница настаивала, что это чудо, и я был принужден согласиться.

В 1991 году, через пять лет после возвращения, я стоял у ворот Миссии, как когда-то в детстве, и смотрел, как силы Народного фронта освобождения тигре и прочие борцы за свободу входят в город. Одеты они были так же, как и эритрейские партизаны, с которыми мне довелось встречаться: рубахи, шорты, сандалии, на груди патронташи крест-накрест, в руках – винтовки. Они не маршировали строем, но их лица выражали уверенность в себе Людей, знающих, что борются за правое дело. Никаких беспорядков, никакого мародерства. Единственным мародером оказался сам товарищ Пожизненный Президент, который, прихватив казну, бежал в Зимбабве, где его подельник Мугабе предоставил ему убежище. Менгисту все презирали, он опозорил нацию, до сих пор никто о нем не может сказать доброго слова. По словам Алмаз, души загубленных им людей собрались на стадионе и готовы оказать ему достойный прием на пути в ад.