Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Эга остановился. И обратился не к Дамазо, который от изумления даже выронил на ковер сигару, а к Кружесу:

— Ты, возможно, находишь, что сказано слишком сильно?.. Но я так написал потому, что это — единственный способ спасти достоинство нашего Дамазо.

И Эга принялся развивать свою мысль, доказывая, насколько она великодушна и удачна, в то время как опешивший Дамазо подбирал с ковра сигару. Ни Карлос, ни сам Эга не желают, чтобы Дамазо в письме (которое может получить огласку) объявил, что «клеветал оттого, что он — клеветник». Стало быть, нужно изыскать для этой клеветы какую-нибудь случайную, не зависящую от воли человека причину, которая сняла бы с него всякую ответственность за свои поступки. А когда речь идет о светском и женолюбивом молодом человеке, то лучше всего сказать, что он был пьян!.. Ничего постыдного в этом нет… И сам Карлос, и все присутствующие, люди порядочные и воспитанные, напивались, и не раз! Не говоря уже о древних римлянах, у которых пьянство считалось элементом гигиены и атрибутом роскоши, разве мало великих людей в Истории любили выпить? В Англии это считалось таким шиком, что Питт, Фокс и другие никогда не выступали в палате общин, не набравшись до краев. А Мюссе, например, — вот уж пьяница! Да и везде — в Истории, Литературе, Политике — повсюду конца нет попойкам… Стало быть, как только Дамазо объяснит, что был пьян, честь его спасена. Он — порядочный человек, который просто перебрал и позволил себе бестактность… Только и всего!

— Разве не так, Кружес?

— Да, вероятно, он был пьян, — робко прошептал маэстро.

— А вы как думаете, Дамазо? Скажите откровенно.

— Да, я был пьян, — пролепетал несчастный.

Эга тотчас продолжил чтение: «Теперь, когда я очнулся, я признаю и заявляю, как всегда признавал и заявлял, что Ваша милость — в высшей степени благородный человек; и другие лица, коих я в состоянии опьянения осмелился обливать грязью, на самом деле заслуживают лишь всяческого почитания и похвал. И еще заявляю, что если случайно я вновь оброню хоть одно слово, оскорбительное для Вашей милости, то прошу Вашу милость и всех, кто его услышит, полагать все сказанное подобной же бессмысленной болтовней под воздействием винных паров, ибо из-за порока, распространенного в нашем роду, мне нередко случается оказываться в состоянии сильного опьянения… С полным уважением к Вашей милости и т. д. …» Тут Эга повернулся на каблуках, положил черновик на стол и, прикурив от сигары Дамазо, дружески и добродушно пояснил, зачем понадобилось это признание в неизлечимом пьянстве и болтливости. Это опять же вызвано желанием оградить спокойствие «нашего Дамазо». Приписав все неосторожные поступки, которые он еще может совершить, наследственной невоздержанности, в которой он столь же мало виноват, как и в том, что он маленький и толстый, Дамазо навсегда освободится от возможных неудовольствий со стороны Карлоса…

— На вас, Дамазо, находит стих, вы словоохотливы… Однажды вы забудетесь, и в Клубе или во время театрального разъезда у вас невольно вырвется словечко против Карлоса. Без этой предосторожности все может начаться сначала: плевок в лицо, дуэль… А тут вы обретаете то, чего жаждут столь многие в нашем девятнадцатом веке, — безответственность!.. И для семьи вашей нет никакого позора, ведь у вас нет семьи. Одним словом, вы согласны?

Бедняга Дамазо слушал его подавленный; он нервничал, не понимая громких фраз о врожденном пороке и XIX веке. Но им владело лишь одно желание: покончить с этим, возвратиться в свой спокойный мирок, где нет ни рапир, ни плевков в лицо. Он бессильно пожал плечами:

— Ну что я могу сделать? Лишь бы не было разговоров…

И Дамазо сел к столу, вставил новое перо в ручку, выбрал лист бумаги, на котором монограмма сияла поярче, и начал переписывать письмо своим каллиграфическим почерком, с нажимом, так четко, будто это гравюра на стали.

Тем временем Эга, расстегнув редингот и пыхая сигарой, прохаживался вокруг стола, ревниво следя за строчками, выводимыми умелой рукой Дамазо, украшенной массивным кольцом с гербом. Вдруг Эга насторожился: Дамазо перестал писать и перо его замерло в воздухе. Черт бы его побрал! Чего доброго, в этом тучном теле поднялся со дна последний остаток достоинства и призвал к бунту?.. Но тот поднял на него помутневшие глаза:

— «Опьянение» пишется через «я» или через «е»?

— Через «я», Дамазо, через «я», — ласково отозвался Эга. — Превосходно получается… А какой у вас красивый почерк, дружище!

Несчастный обрадовался похвале и окинул взглядом плоды собственных усилий, искренне гордясь своим редким дарованием.

Когда письмо было переписано, Эга сличил его с черновиком и расставил знаки препинания. Надо, чтобы документ выглядел как можно шикарнее.

— Кто ваш нотариус, Дамазо?

— Нунес с улицы Золота… А что?

— О, ничего особенного. В подобных случаях всегда следует осведомиться… Чистая формальность… Что ж, друзья, письмецо получилось на славу: какая бумага, какой почерк, какой стиль!

Эга вложил листок в конверт, на котором красовался девиз: «Я — могуч!», и бережно опустил его во внутренний карман редингота. Затем, взявшись за шляпу, он дружески-фамильярно похлопал Дамазо по плечу:

— Что ж, Дамазо, поздравим друг друга! Ведь дело могло кончиться вне этих стен страшным кровопролитием! А так — одно удовольствие… Ну, прощайте… Не провожайте нас… Самые шикарные званые вечера по понедельникам, не так ли? И кого там только не бывает, верно? А вы туда не ходите, дружище… Прощайте!

Но Дамазо все же проводил их по коридору, необычно молчаливый, поникший и унылый. На лестничной площадке он задержал Эгу и высказал еще одно опасение:

— Письмо никому не будет показано, правда, Эга?

Эга пожал плечами. Документ принадлежит Карлосу… Но Дамазо знает — Карлос такой превосходный, такой великодушный человек!

Неуверенность, которая продолжала грызть душу Дамазо, исторгла из груди его вздох:

— И этого человека я звал своим другом!

— Жизнь полна разочарований, дорогой Дамазо, — заметил Эга, весело сбегая по ступенькам.

Когда экипаж остановился у сада Звезды, Карлос в нетерпении уже ожидал друзей у железных ворот: он опаздывал в «Берлогу» к обеду. Он тут же сел в экипаж, потеснив маэстро, и крикнул кучеру, чтобы гнал к Лорето.

— Ну что, сеньоры, будет кровопускание?

— У нас есть кое-что получше! — закричал Эга в грохоте колес, доставая конверт.

Карлос прочел письмо Дамазо. И был несказанно удивлен:

— Невероятно!.. Это унижает весь род человеческий!

— Дамазо — не весь род человеческий, — возразил Эга. — Какого черта ты еще ждал от него? Что он будет драться?

— Не знаю, но мне жаль его… Что мы будем делать с этим письмом?

Эга считал, что публиковать его не надо: оно возбудит любопытство, поползут слухи о статье в «Роге» и разразится тот самый скандал, который они замяли с помощью тридцати фунтов. Но надо сохранить письмо для устрашения Дамазо, чтобы утихомирить и обезвредить его на долгие годы.

— Ну что ж, — сказал Карлос, — я отомщен вполне, даже более того. Оставь письмо себе, оно — твое произведение, и делай с ним что хочешь…

Эга с удовольствием спрятал письмо, а Карлос, хлопнув маэстро по колену, спросил, как он держался, выполняя миссию чести.

— Хуже не придумаешь, — закричал Эга. — Не мог скрыть жалости и вел себя отнюдь не как мы уговаривались: хотел сесть за фортепьяно, без конца возился со своими ботинками…

— Еще бы! — воскликнул Кружес, вздыхая наконец с облегчением. — Вы же велели одеться поторжественней, вот я и мучился в новых лаковых ботинках: еле вытерпел эту пытку!

Он поспешно стащил с ноги ботинок, и его бледное лицо отразило блаженство.

На другой день после обеда, когда юго-восточный ветер бросал в оконные стекла тяжелые капли дождя, Эга сидел в курительной в глубоком кресле, грея ноги у огня, и перечитывал письмо Дамазо. И мало-помалу в душе его пробудилась досада: столь потрясающее свидетельство человеческого малодушия, крайне любопытное для медицины и искусства, — и навсегда останется безвестным в темноте выдвижного ящика!.. Сколь поистине грандиозный эффект произвело бы это признание «нашего выдающегося спортсмена», появись оно в один прекрасный день в «Иллюстрированной газете» или в новой «Вечерней газете» в рубрике «Светская хроника» под заголовком «Вопрос чести»! Вот был бы урок справедливости, преподанный общественной морали!

Все лето, точнее — со времени пребывания в Синтре, Эга ненавидел Дамазо за то, что тот — любовник Ракели, за то, что ради этого толстозадого дурака она навек забыла и «Виллу Бальзак», и утренние часы на черном атласном покрывале, и его нежные поцелуи, и стихи Мюссе, которые он ей читал, и все поэтическое очарование их любви. День ото дня Дамазо становился все более невыносим Эге: его сияюще-хвастливый вид избранника, вид собственника, когда он прогуливался в обществе Ракели по улицам Синтры в белом фланелевом костюме; секреты, которые он вечно нашептывал ей на ухо; небрежность, с которой он, проходя мимо, указывал ей на него, Эгу… Ненависть Эги достигла предела, и он без конца размышлял, как лучше отомстить Дамазо: избить, оскорбить, осмеять — лишь бы выставить сеньора Салседе в глазах Ракели презренным ничтожеством, пустым и плоским, как лопнувший шар…