Жизнь Гюго - Грэм Робб

«В среду [22 марта 1871 г. – Г. Р.] Виктор Гюго отбыл из Парижа в Брюссель. Его присутствия там требуют формальности, которые надо завершить в интересах двоих детей, недавно покинутых нашим другом, которого все мы оплакиваем…

Как только с формальностями будет покончено, Виктор Гюго обеспечит будущее детей и немедленно вернется в Париж»{1290}.

Разумеется, он обязан был позаботиться о будущем внуков, но навязчивое повторение «как только» и «немедленно» намекает на легкое смущение.

«Замечательное дело, глупо скомпрометированное пятью или шестью негодными главарями» – вот вердикт, который Гюго вынес Парижской коммуне{1291}. «Замечательное» – потому что почти два месяца Париж был автономным государством, которое революционный комитет, избранный демократическим путем, вырвал из общественного краха и политического бесчестия. «Негодными» – потому что все поступки были проникнуты духом мщения. По мнению Гюго, Парижская коммуна стала гигантским прыжком назад, прошлым, которое притворялось будущим. Вернули в обиход революционный календарь, который был в ходу в то время, когда он родился. Теперь шел 79-й год. Газета, названная «Свободный Париж», публиковала имена и адреса людей, служивших осведомителями при Второй империи{1292}. Кто-то увидел, как Огюст Ренуар рисует эскизы на берегу Сены, и его арестовали как шпиона{1293}. Колонну на Вандомской площади снесли; в довершение всего большая часть центрального Парижа была уничтожена пожаром.

Легко злорадствовать над идеологическими крайностями коммуны – так в наши дни глашатаи политкорректности отвлекают общество от истинных проявлений беззакония. Однако в 1871 году за Парижскую коммуну проголосовало большинство – 80 про центов. Последовали идеологические чистки в их худшем проявлении, и проводили их не анархисты, которые два месяца довольно успешно управляли Парижем, подав хороший пример Ленину, Мао и студентам в мае 1968 года, а монархический парламент, который обстреливал собственную столицу из Версаля зажигательными бомбами.

Те два месяца Гюго провел в Брюсселе, где, к своему ужасу, понял, что Шарль жил в ожидании наследства на широкую ногу: он наделал долгов на 40 тысяч франков. Гюго утешался, общаясь с внуками и проститутками. К тому времени, как имущественные дела были решены, возвращаться в Париж стало уже поздно. Началась вторая осада. Кроме того, обращаться к массам на повышенных тонах лучше всего издали. Гюго раскинул шатер между президентом Тьером и коммунарами, воплощая собой диалектику. Его стихи в газете Le Rappel призывали к равному осуждению обеих сторон. В стихотворении «Два трофея» он попытался спасти Триумфальную арку от артиллерии Версальского правительства, а Вандомскую колонну – от коммунаров. Он напоминал об общем национальном достоянии, что, однако, не помешало бомбить площадь Звезды, но все же на несколько дней отложило снос колонны{1294}.

21 мая правительственные войска ворвались в город. Неделя уличных боев получила название «Кровавой». 25 мая Гюго записал в дневнике: «Что-то чудовищное. Коммунары подожгли Париж. Вызывают пожарных даже из Бельгии». 27 мая коммуна пала. Тюильри, библиотека Лувра, ратуша, префектура полиции, два театра, части улиц Риволи и бесчисленные здания лежали в развалинах. Нейи и Сен-Клу сровняли с землей. Фотографии Парижа в июне 1871 года напоминают следующий век. Несколько сотен коммунаров расстреляли на кладбище Пер-Лашез. Окопы, которые рыли восемь месяцев перед немецкой осадой, забили трупами; многие из них были ужасно изуродованы. «Нечистая кровь, – писала «Либерте», язвительно цитируя «Марсельезу», – наполнит наши борозды»{1295}. Как обычно бывает в такие времена, слово «наши» звучало довольно зловеще. «Наши солдаты, – писала «Фигаро», – упростили задачу военных судов Версаля, расстреливая на месте; но нельзя забывать, что очень многие преступники избежали наказания»{1296}.

Историю спешно переписывали и иллюстрировали мифами, которые прожили очень долго: pétroleuses (поджигательницы), поддельные фотографии священников, которых резали на бульварах{1297}, камеры пыток в парижской клоаке. Коммунаров, переживших резню, – а с ними всех, кого тогда арестовали, – приговорили к смерти, высылке «в укрепленные огороженные районы» или к пожизненной каторге. Они же, в том числе и приговоренные к смерти, должны были оплатить судебные издержки. Судя по спискам приговоренных, круг их профессий был довольно широк. Среди них довольно много тех, кого принято относить к «порядочному обществу»: счетовод, механик, студент-медик, ветеринар, кузнец, маляр, бывший морской офицер, литератор, кассир, директор начальной школы и т. д.{1298}

Так как Гюго не был лично связан с коммуной, сам он избежал опасности. Теперь он мог всецело посвятить себя новому призванию – быть дедом, продолжать публиковать величественные, старомодные стихи о прогрессе и братстве, вернуться к очередному роману. Однако он предпочел подвергнуть риску и свою популярность, и жизнь. «Порядок» восстановлен, с коммуной покончено. Гюго собирался позаботиться о нравах.

Бельгийское правительство заверило Тьера, что со всеми политическими беженцами будут обращаться как с преступниками; их экстрадируют во Францию. Именно этого и дожидался Гюго. Он послал письмо в ведущую бельгийскую газету «Независимая Бельгия». Он никогда не одобрял коммуну, но «убежище – старинное право». «Даже если он мой личный враг, – особенно если он мой личный враг, – любой коммунар может постучаться в мою дверь, и я открою ее. В моем доме он будет в безопасности… Я окажу Бельгии эту честь». Даже его коллеги-социалисты, Шельхер и Луи Блан, сочли письмо «несвоевременным и чрезмерным».

Казалось, Гюго вот-вот узнает на собственном опыте то, что известно убежденным противникам смертной казни. На него обрушился гнев тех, у кого он пытался отнять «право» убивать и требовать возмещения. Гюго получил возможность исправить июнь 1848 года, отредактировать свои поступки и речи. На сей раз его совесть будет спокойна, а церковь, которой епископ Мириэль уже преподал уроки в «Отверженных», снова покажут в качестве подобострастного орудия государства.

В ту ночь (27–28 мая 1871 года) у его дома на площади Баррикад собралась толпа хорошо одетых людей, которые кричали: «Смерть Виктору Гюго! Смерть Жану Вальжану! <…> Вздернуть его!» В доме выбили окна. Большой камень едва не задел Жанну. Дверь внизу трещала под ударами, которые Гюго принял за удары тарана. Малыш Жорж, не до конца понимавший, что происходит, говорил: «Это пруссаки!»

Помощь не шла. Гюго в любой миг ожидал, что его выволокут из дома и распнут. «Кажется, полиция занята другими делами». «То была реакционная, бонапартистская засада, к которой клерикальная бельгийская администрация склонна была относиться терпимо». Позже стало известно: среди тех, кто швырял камни, был сын бельгийского министра внутренних дел.

Полиция приехала только через два часа. Толпа разошлась, но дела так и не завели. Цветистый рассказ Франсуа-Виктора о происшествии появился в нескольких газетах и, что вполне понятно, был воспринят как грубое преувеличение. Сухое изложение фактов было бы более действенным.

Следующую ночь семья провела в «Отель-де-ла-Пост», а на площади Баррикад снова собралась толпа. Утром Гюго и его сына почему-то обвинили в краже картин из Лувра, и «Виктора Гюго, литератора шестидесяти девяти лет, рожденного в Безансоне, проживающего в Брюсселе» официально выдворили из Бельгии за «нарушение общественного порядка». 81 член парламента проголосовал за выдворение и 5 – против, но многие писали или приходили лично, чтобы выразить свою поддержку. Через неделю в «Независимой Бельгии» появилось письмо Гюго: «Я по-прежнему не отождествляю бельгийский народ с бельгийским правительством… Я прощаю правительство и благодарю народ».

Через девять месяцев после его возвращения во Францию началась его «четвертая ссылка».

Возвращаться в такое время в Париж значило идти в разверстую могилу. Суинберн услышал, что Гюго отплыл в Англию, и начал готовить прием{1299}. Однако 1 июня 1871 года Гюго с семьей прибыл в Вианден в Люксембурге{1300}. Люксембург был символическим убежищем, зажатым между двумя противоборствующими сторонами, а Вианден был маленьким городком с разрушенным замком. Его население в основном сочувствовало Гюго.

В целом ему был оказан смешанный прием. «Рабочее филармоническое общество» дважды за время пребывания там Гюго пело ему серенады; некоторые проходили пешком по нескольку миль, чтобы увидеть его, а местный священник предупреждал свою паству, что у Сатаны появилась новая религия: после лютеранства, кальвинизма, янсенизма возник гюгоизм. Во французской прессе Гюго называли опасным безумцем. Романист Эдмон Абу предложил ему отправиться в Америку и попроситься на работу в цирк Барнума{1301} – Гюго надлежало стать предшественником актера, фокусника и писателя У. К. Филдса. Бульвару Виктора Гюго вернули прежнее название – бульвар Осман; его вновь назвали в честь префекта, который разрушил в Париже больше, чем немцы, версальское правительство и коммунары, вместе взятые. Пытались также заткнуть ему рот навсегда, предлагая меры от исключения из Общества литераторов до пули в голову.