Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов

Толстой сделал из Иисуса пророка Бога вечной жизни и агапической любви, пророка, который адекватно выразил основы вечной жизненности в чувстве человека и разумность высшей души в разуме человека. В церковном христианстве Бог стал человеком земной жизни и искупил первородный грех человека, спас и спасает людей от зла и смерти, максимально и без серьезных усилий выдает им то, о чем человек мечтает на Земле; вплоть до тысячелетнего земного Царства и последующего вечного человеческого блаженства. В обиходном общедушевном сознании Бог-человек воспринимается Богом земной жизни.

С одной стороны, христианство провозглашает воскресение во плоти (и даже в лучшей, чем есть у земного человека, плоти), исповедует спасение "животной личности", ее вечное личное блаженство и, с другой стороны, требует и смирения, и самоотречения от личности. Но то и другое полезно для привлечения человека к вероисповеданию и вовлечения в него: первое для его низшей души, второе – для высшей. Разумеется, что такое вероисповедание без труда установило земную духовную власть и консолидировало общедуховный соборный пласт Общих душ.

Все это сказано не в упрек церковному христианству. Любая общедуховная религия – чтобы она ни толковала о иных мирах и загробной жизни – всегда есть религия для земной жизни. «Церковные христиане не сами хотят служить Богу, а хотят, чтобы Бог им служил»(53.144), – писал Толстой. Но то же самое можно сказать и про любое другое вероисповедание, обслуживающее одну или несколько Общих душ. Правда, в отличие от других вер, христианство наиболее зримо представляется земной религией. Иисус – наивысшее выражение зримости земного Бога. Его родила мать из чрева земной женщины, она выкормила Его грудью земной женщины, Он был земным дитятей, потом ребенком, отроком, юношей, стал мужем, ходил меж людьми, разговаривал с ними, как человек с человеком, спорил с ними, его любили и предавали, и умер он в человеческих мучениях.

Ближе Иисуса земному человеку не было и нет Бога. В изображении же Толстого церковное христианство есть в высшей степени приземленная религия, служащая (и то фиктивно служащая) исключительно нуждам земной жизни – даже не земной жизни вообще, а временной и смертной жизни земного человека, со всеми ее "нелепостями и злодействами":

"Большая часть, едва ли не все злодейства и нарушения непосредственного человеческого чувства, ужаснейшие жестокости и нелепости нашей жизни, если поискать их источник, почти всегда или основаны на каком-либо ложном толковании признанных священными мест писания, или находят в нем свое оправдание. И надо сказать, что не потому совершаются нелепости и злодейства в нашей жизни, что они основаны на ложном толковании мест писаний, признаваемых непогрешимыми, а признаются писания священными и непогрешимыми для того, чтобы из них можно было выводить те нелепости и безобразия, которые с уверенностью в своей правоте совершаются людьми нашего мира"(78.299).

Вера личной духовной жизни, о которой говорит Лев Толстой, вера, основанная на самосознании высшей души отдельного человека, обращена к единой вечной вселенской Жизни и Тому, Кто живет ею. Это – "всемирная религия"(45.279), как говорил Толстой. Вера-доверие, общедушевная вера обслуживает земную жизнь человека. Она такая, какая есть. К ней, покуда в нее верят, неприложимы понятия лжи и правды. Но когда она начинает изживать себя, то она становится мнимой верой и распространяет мнимую духовность. Важно понять, что мнимодуховность – не болезнь, или такая болезнь, которая поддерживает на плаву мнимую веру, и, когда нужно, реанимирует ее.

Надо ли говорить, что сама по себе функция культовой жизни общедуховно необходима и законна. Но она становится мнимодуховной, когда подменяет и заменяет личную духовную жизнь. И культ сегодня – не магическое действие, а сакрально-игровая сторона веры – самая, пожалуй, личностная ее сторона. Этому не противоречит и нынешнее восприятие церковности как традиционной культуры и воцерковления как возврата к традиционным личностным ценностям. Лев Николаевич же смотрел на церковное учение никак не с точки зрения культуры, более того, видел в церковной культуре мнимость и вымысел – замену, подмену, мнимодуховность.

"Во всякой религии есть три элемента. – Писал Толстой. – Отношение человека к Богу и нравственный из него вывод. Восторженное выражение этих истин – пафос, и выдумка, ложь бессознательная и сознательная.

В стоицизме отсутствуют элементы пафоса и лжи и потому стоицизм почти не религия. В мормонстве все одна выдумка, ложь, и оба элемента, пафоса и нравственного учения, заимствованы. В магометанстве преобладающий элемент пафос. Есть и ложь. Нравственный элемент заимствован»(54.201-2).

Современного человека, вновь обратившегося к религии, в том числе и к христианству, всего более привлекает второй элемент, "пафос", – особая поэтическая составляющая религии. Ее значение в полной мере осознавал и Толстой:

"Даже, думается, – не есть ли исключительный признак того, что называется религией, именно этот элемент – сознательной выдумки – не холодной, но поэтической, восторженной полуверы в нее, – выдумки? Выдумка эта есть в Магомете и Павле. Ее нет у Христа. На нее наклепали ее. Да из него и не сделалось бы религии, если бы не выдумка воскресения, а главный выдумщик Павел*)"(50.22-3).

*) По Толстому, все предпосылки мнимодуховности христианства создал гений Павла.

Эта мнимодуховная "восторженная полувера" – своего рода анестезия души, под парами которой с душою человека можно делать все что угодно. Это – один из основных инструментов любого вероисповедания во все времена. Но для нынешнего западного прозелита она стала основной силой, притягивающей его к исповеданию.

Все это происходит, быть может, оттого, что духовная потенция людей нашего века в значительной мере утрачена, но им все еще "хочется". От этого импотентного хотения духовной жизни происходит мнимодуховное творчество, выросшее из стремления к замене подлинной духовной жизни на мнимодуховную. Христианство, Ислам, Буддизм по западному образцу превращены в средство удовлетворения такого рода хотений, из-за которых смешиваются культура, религия и нравственность. Против такого смешения возражал еще Лев Толстой.

«Очень важная и дорогая мне мысль. Обыкновенно думают, что на культуре как цветок вырастает нравственность. Как раз обратное. Культура развивается только тогда, когда нет религии и потому нет нравственности (Греция, Рим, Москва). Вроде жирующего дерева, от которого незнающий садовод будет ждать обильного плода оттого, что много пышных ветвей. Напротив, много пышных ветвей оттого, что нет и не будет плода. Или телка яровая»(54.73).

Культура без религии – мнимодуховна и развращает людей. "Дьявол искусства" в "Разрушении ада и восстановлении его" объяснил Вельзевулу, что "он, под видом утешения и возбуждения возвышенных чувств в людях, потворствует их порокам, изображая их в привлекательном виде". Вслед за ним дьявол культуры внушает людям, что пользование всеми теми благами цивилизации, которыми заведуют другие дьяволы, "есть нечто вроде добродетели и что человек, пользующийся всем этим, может быть вполне доволен собой и не стараться быть лучше"(34.114-15). При этом многие из людей вполне убеждены, что