Дикие лебеди - Юн Чжан

Сданные мной экзамены объявили недействительными. Теперь в университеты принимали исключительно на основании «политического поведения». Но как его предъявить? На фабрике мне выдали характеристику, составленную после «коллективного обсуждения» бригады электриков. Дэй написал черновик, а моя бывшая наставница — электрик довела его до полного блеска. Я изображалась абсолютным воплощением добродетелей. Равных мне рабочих в истории не существовало. Но я ни капли не сомневалась, что остальные двадцать два кандидата принесли бумаги ничуть не хуже. Различить нас было невозможно.

Официальная пропаганда ответа на вопрос не давала. Один вовсю расхваливаемый «герой» кричал: «Ты спрашиваешь меня о праве на университет? Вот оно!» — и он показывал мозоли на руках. Но у нас у всех были такие же. Все работали на фабриках, а до этого почти все — в деревне.

Оставался только блат.

Большинство начальства Сычуаньской приемной комиссии были реабилитированными старыми коллегами отца; они восхищались его мужеством и принципиальностью. Однако отец, как ни желал, чтобы я получила высшее образование, не мог к ним обратиться. «Это нечестно по отношению к тем, у кого нет связей, — повторял он. — Что бы стало с нашим государством, если бы так делались дела?» Я заспорила с ним и в конце концов расплакалась. Я, должно быть, выглядела очень жалко, потому что в итоге он сказал со страдальческим лицом: «Хорошо, я это сделаю».

Я взяла его за руку, и мы направились в больницу в полутора километрах от нашего дома, где проходил диспансеризацию один из высокопоставленных членов приемной комиссии: практически всех своих жертв «культурная революция» сделала глубоко больными людьми. Отец шел медленно, опираясь на палку. От былой энергии и целеустремленности не осталось и следа. Я смотрела, как он идет шаркающей походкой, отдыхает каждые пять минут и мучается не только телом, но и душой, и все порывалась сказать: «Давай вернемся». Но мне очень хотелось попасть в университет.

Дойдя до больничного двора, мы присели на краю низкого каменного мостика. Отец выглядел истерзанным. В конце концов он проговорил: «Простишь ли ты меня? Мне очень трудно это сделать…» На мгновение я почувствовала горькую обиду и чуть не крикнула ему, что предлагаю ему самый честный выбор, что я так мечтала поступить в университет, что заслужила его — упорной работой, результатами экзаменов, тем, что меня выбрали. Но отец и так все это знал. Ведь именно он вложил в меня жажду знаний. Но у него были свои принципы, и, любя его, я должна была принять его таким, каков он есть, понять, как сложно ему быть нравственным человеком в безнравственной стране. Я сдержала слезы и сказала: «Разумеется». Мы молча поплелись обратно.

Как мне повезло с моей находчивой мамой! Она обратилась к жене председателя приемной комиссии — и та поговорила со своим мужем. Мама сходила и к другим начальникам и убедила их поддержать мою кандидатуру. Она особенно подчеркнула мои экзаменационные отметки, потому что знала, что это подействует на бывших «попутчиков капитализма» сильнее всего. В октябре 1973 года я приступила к изучению английского языка на факультете иностранных языков Сычуаньского университета, находящегося в Чэнду.

26. «Сладкая иностранная вонь»: Изучение английского в последние годы Мао (1972–1974)

Когда осенью 1972 года мама вернулась из Пекина, все свои силы она стала отдавать нам, пятерым детям. С моим самым младшим братом, Сяофаном, тогда десятилетним, требовалось заниматься дополнительно, потому что он несколько лет не ходил в школу. Будущее остальных детей также в основном зависело от нее.

Паралич, в котором общество пребывало шесть лет, породил множество социальных проблем, которые никто не собирался решать. Одной из самых серьезных были сосланные в деревню подростки, которые мечтали вернуться в город. После гибели Линь Бяо у некоторых из них появилась такая возможность, отчасти потому, что государству требовалась рабочая сила для восстановления городского хозяйства. Однако государство должно было строго контролировать число возвращенцев: оно отвечало за обеспечение горожан продовольствием, жильем и рабочими местами.

Так что борьба за немногочисленные «обратные билеты» была очень острой. Существовали специальные правила. Например, не могли вернуться вступившие в брак. Ни одна городская организация не приняла бы женатого или замужнюю. Поэтому моя сестра не имела права ни на работу в городе, ни на место в университете — а других законных способов вернуться в Чэнду не существовало. Она очень тосковала по мужу; его завод вновь заработал, и теперь он не мог жить с ней в Дэяне за исключением двенадцати дней в году — времени официального «брачного отпуска». Она могла вернуться в Чэнду, только получив справку, что у нее неизлечимое заболевание — так поступали многие, кто оказался в сходном положении. Мама достала у знакомого врача справку, гласившую, что у Сяохун цирроз печени. Сестра вернулась в конце 1972 года.

Теперь дела делались по блату. К маме каждый день приходили посетители: учителя, врачи, медсестры, актеры, мелкие чиновники — и все они просили вытащить из деревни своих детей. Часто моя безработная мама была единственной их надеждой, и она использовала все свои личные связи. Отец в этом не участвовал; он слишком верил в принципы, чтобы «хлопотать».

Даже когда официальный канал работал, только знакомство могло гарантировать, что все пройдет гладко и не случится никакой беды. Мой брат Цзиньмин выбрался из деревни в марте 1972 года. Рабочих из его коммуны набирали две организации: фабрика электроприборов в уездном городе и неизвестное предприятие в западном районе Чэнду. Цзиньмин хотел вернуться, но мама навела справки у друзей в западном районе и выяснила, что работу предлагает скотобойня. Цзиньмин тут же забрал заявление и отправился трудиться на местную фабрику.

На самом деле это был крупный завод, переведенный из Шанхая в 1966 году в рамках плана Мао укрыть промышленность в горах Сычуани от американского или советского нападения. Честность и трудолюбие Цзиньмина произвели на товарищей благоприятное впечатление, и в 1973 году он стал одним из четырех молодых людей, отобранных заводом из двухсот кандидатов в студенты. Письменные экзамены он сдал блестяще, без малейшего труда. Но, поскольку отца так и не реабилитировали, мама позаботилась, чтобы во время обязательной «политической проверки» университет не испугался этого обстоятельства — следовало создать ощущение, что обвинения вот — вот снимут. Она также приняла меры, чтобы место Цзиньмина не занял какой — нибудь провалившийся на экзаменах абитуриент с нужными связями. В октябре 1973 года, когда я начала учебу в Сычуаньском университете, Цзиньмина приняли в Инженерный институт Центрального Китая, находившийся в Ухане. Ему предстояло изучать литейное дело. Брат предпочел бы физику, но все — таки был на седьмом небе от счастья.

Пока мы с Цзиньмином пытались прорваться в университет, второй мой брат, Сяохэй, пребывал в подавленном состоянии духа. Для поступления в вуз прежде всего требовалось принадлежать к рабочим, крестьянам или солдатам, а он не имел ни с одной из этих категорий ничего общего. Власти по — прежнему в массовом порядке высылали городскую молодежь в деревню. Именно это будущее и моего брата его — если только он не вступит в армию. На одно место претендовали десятки человек, выручить могло только знакомство.

Мама пристроила Сяохэя в декабре 1972 года, с огромными трудностями, потому что отца до сих пор не оправдали. Сяохэя направили в авиационное училище в Северном Китае. После трехмесячного обучения он стал радистом, работал по пять часов в день, весьма вальяжно, а остальное время посвящал «политзанятиям» и производству продовольствия.

На «политзанятиях» все утверждали, что вступили в вооруженные силы, чтобы «следовать указаниям партии, защищать народ, оборонять Родину». Но существовали и более актуальные причины. Молодые горожане не хотели оказаться в деревне, а крестьяне рассчитывали использовать армию как трамплин для переезда в город. Крестьянам из бедных районов военная служба по меньшей мере сулила относительную сытость.

В 1970–е годы вступление в партию, так же, как и в армию, теряло всякую связь с идеологией. В заявлениях все писали, что «дело партии великое, славное и правое» и что «стать коммунистом — значит посвятить жизнь священнейшему долгу человека: освобождению мирового пролетариата». Однако большинство в первую очередь стремилось к собственной выгоде. Без вступления в партию нельзя было стать офицером; офицер же при увольнении автоматически становился «госслужащим» с гарантированной зарплатой, престижем и властью, не говоря уж о городской прописке. Рядовой возвращался в родную деревню и вновь становился крестьянином. Каждый год перед демобилизацией среди военнослужащих ходили слухи о самоубийствах, нервных срывах и депрессиях.