Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Тут меня осенила сумасбродная, ребяческая мысль — уж не знаю, по какой нелепой ассоциации она залетела мне в голову.

— Послушай, — сказал я ей, — знаешь ли ты, что вот этим моим указательным пальцем я могу резать и наносить раны? Одним только пальцем. Не веришь? Сейчас увидишь сама. Дай мне руку.

Она протянула мне свой указательный палец, худенький, чуть искривленный.

— Теперь — внимание, — сказал я, держа ее палец в левой руке, — я потру мой палец о твой, и через секунду ты почувствуешь, что порезалась. Видишь, у меня в руке ничего нет. Ну, готова?

Это был известный мальчишеский фокус, но я надеялся, что она о нем не слыхала: держишь чей-то палец в левой руке, трешь его указательным правой, а в это время снизу в него невидимо впивается ноготь большого пальца левой руки, и жертва этой шутки воображает, будто испытывает боль от трения. Я проделал это с ней, и спустя несколько секунд она, скривив рот от боли, может быть, от изумления, отдернула руку.

— Видишь, видишь?

Она ничего не ответила, и я опять почувствовал, что она сейчас встанет и уйдет. Время было позднее, до рассвета уже оставалось недолго.

— Это фокус, я потом тебе объясню, в чем тут дело. Но сейчас, перед тем как ты уйдешь (тебе, конечно, пора, а то завтра ты будешь спать на уроках), давай полежим пять минут рядышком, просто так. Хочешь?.. Потушим свет, и в темноте каждый увидит то, что ему нравится. Только на пять минут.

Я погасил свет и, прежде чем лечь с ней рядом, протянул руку к комоду. Я точно знал, где лежит то, что мне нужно: старое бритвенное лезвие. Утром я бросил его сюда, потому что не знал, как от него избавиться: не хотел бросать в помойку, боялся, чувствительная душа, что мусорщик порежет себе руки! Бритва была старая, затупившаяся, но для моих целей еще достаточно острая... Я уже сказал, что это была сумасбродная, ребяческая мысль: ну можно ли придумать что-нибудь более неподходящее? Неужели я и в самом деле мог думать, что она ничего не заметит?

— Что ты видишь? Ах, да, в темноте ты не можешь об этом рассказать. А вот я вижу... я вижу фьорд. Знаешь, что такое фьорд? Это залив, замкнутый, сжатый и сдавленный высокими-высокими горами, неприступными и скалистыми. А вода там, внизу, темна как сталь, но не так, как озеро твоих глаз, они-то ведь темны как ночь. Посмотри: вот отсюда, если наклониться, мы можем увидеть внизу наше отражение, понятно, совсем маленькое. Время от времени туда прибывают тучи мышей, они приходят туда умирать, и никто не знает, почему: бросаются в воду и находят там смерть... Много лет назад над этим фьордом пронесся какой-то человек верхом на козе, а может быть, там до сих пор еще проносятся девы на небесных конях. Но кто сейчас сумеет их увидеть? Их увидим мы с тобой, нам с тобой это предстоит, так думаю я... а ты?

Я чувствовал, что она дрожит, представив себе все, о чем я рассказывал: страшное головокружение, глубочайшее, таинственное, безутешное блаженство фьорда.

— А что, если нам отсюда броситься вниз, как ты думаешь, что тогда случится? Представляешь, какой полет, какое это должно быть блаженство: летим и уже не чувствуем времени, не чувствуем боли, летим навстречу нашим отражениям там, внизу. А может быть, нам покажется, что мы поднимаемся, стремительно уходим в небо, в воде тоже ведь есть небо, по нему бегут облака, правда съежившиеся, потемневшие...

Бог мой, к чему было все это? Я не должен был так распускаться. Я должен был... Должен был.

— Ну хватит. Больше не вижу ничего. А вот послушай: ты знаешь, что этим самым пальцем я мог бы перерезать тебе вены? Сначала никто не верит... — И я взял ее за запястье.

Ни о чем не подозревая, она вяло позволила мне взять ее руку, такую тонкую и хрупкую в моей руке.

— Смотри же! — Это было шутливое предупреждение, как в игре, и в то же время последнее предостережение, исходившее из моего собственного нутра, от всех невидимых предметов вокруг, возвещавшее о действительной и грозной опасности.

Я стал тереть ей запястье указательным пальцем, как требует фокус; но теперь ее царапал не ноготь большого пальца. Мое маленькое лезвие царапнуло, рассекло кожу, а затем вдруг разрезало вены. Она издала сдавленный гортанный крик, отдернула руку и в первый момент на этом успокоилась. Но затем, видно, почувствовала, что ее заливает кровью, и вскочила — хотела зажечь лампу на комоде. Однако она не должна была этого делать, не должна, и все тут: ради нее самой, чтобы не испытывать ужаса, когда увидит, какой она стала. Впрочем, я уже и не помышлял об этом, во мне вырвалось на волю все мрачное, безобразное, безымянное, свирепое и торжествующее, что может быть в человеке, а также все, что есть в человеке свободного, ликующего, благодетельного, праведного, возвышенного и небесного. Моя душа перестала быть рабой слепых инстинктов, но, напротив, была свободна в своей необходимости. Пойми меня правильно, ты, что прочтешь эти страницы, — не свободой необходимости, но в своей необходимости (быть может, той же необходимости, что бдела над ее душой?). То, что случилось, не могло не случиться.

В черной тьме комнаты я наносил моим хрупким оружием страшные удары. Вначале я обрушился на горло, которое мне попалось первым, потом все ниже и ниже — на податливую грудь, бледный живот, все еще упругие ляжки, бессильно протянутые руки, белоснежные ладони — на все. Но некая высшая воля или неведомая сила отводила мою руку от ее лица; только однажды она наткнулась на влажный язык и не смогла удержаться.

Это боготворимое тело должно было превратиться в сплошную, жуткую рану. А она, почти не защищаясь, кричала, кричала по-своему, то есть стонала. Но очень скоро замолкла и поникла в моих объятиях, став гораздо тяжелее, чем была при жизни. И тогда, только тогда я обрел покой.

Я не сразу зажег свет, я не хотел видеть, какой она стала. В темноте я натянул ей простыню до подбородка, как совсем недавно сделала она сама. Простыня намокла и тоже стала тяжелей, чем раньше. Я еще посидел в темноте. Я смеялся, плакал, или... Или что? Можно ли было как-то выразить мою муку и мой восторг? В общем, не знаю, что я делал тогда. Наконец я зажег свет: вот теперь ее саван стал красным. Белый он мне не нравился; таким, именно таким я хотел его видеть. И теперь она, сияющая ночным и звездным великолепием неоскверненного лица, стала моей навеки.

Однако, подобно тому, как водоворот втягивает в себя плавающие на поверхности обломки, обыденная и пошлая реальность, страх, ужас — одним словом, реальность возвращалась и вновь с ревом обрушивалась на меня. Но это уже другая история.

IV

Ну ладно, я воскресил все это в памяти, чтобы оправдаться, — так достиг ли я цели? Конечно, мое поведение было обусловлено необходимостью (но не в том смысле, как думают они), однако может ли это хоть отчасти снять с меня вину? Много доводов было у обвинения, могли бы найтись еще и другие, но меня это не волнует постольку, поскольку она была воедино со мной, а я был воедино с нею. Я озабочен другим — тем, что сейчас рассказал. Если верно то, что можно было прочесть между строк (и что я не называю прямо, потому что убежден: теперь это несущественно), то почему вместе с ней, в ту же минуту не умер я сам? Я мог покончить с собой, но струсил; однако это к делу не относится. Что же удержало меня на этом свете, почему судьба не свершилась? Возможно, потому, что она была воедино со мной, но я не был воедино с нею, другого объяснения нет. Но если я не был воедино с нею, то и она не должна была быть воедино со мной... О логика, ты тривиальна, но какую нежданную мощь приобретаешь ты, сливаясь с самыми сокровенными чувствами!

Если она была не единым со мной существом, а чем-то иным, то я не имел права ее убивать (подумать только, до чего сложным путем я пришел к тому, что они утверждают единственно по скудоумию!). А если не имел права убивать, значит, виновен. А если виновен, то не сумею встретить смерть.

Но в любом случае я умру. И хотел бы поделиться двумя-тремя сумбурными мыслями, для развлечения и в назидание тому, в чьи руки после моей смерти попадут эти записки (скорее всего, судье).

Первая мысль: можно ли вообще оправдаться перед самим собой (суждения других мне безразличны), не поняв самого себя? Не является ли любое оправдание следствием понимания, полного понимания? Только ради этого я писал эти строки — я стремился понять. Но не понял. Ничто не поддается пониманию, а значит, ничего нельзя оправдать. Как же это люди берутся определять, что законно, а что незаконно? Подумайте, ведь они должны понять во мне то, что я сам в себе не понимаю.

Вторая мысль: так ли уж необходимо уметь встретить смерть, чтобы умереть? Вот она, например, не умела, а умерла. Это смешно, это абсурд, если хотите, но это так, не умеешь, а делаешь. Ведь если не умеешь чего-то, то, по идее, это и происходить с тобой не должно, разве не так? Оказывается, не так; что же об этом подумать? Тут можно бы усмотреть вмешательство некоей силы, либо слепой и враждебной, либо по сути своей благодетельной, чья цель — доказать, что смерть есть необходимость. Какой человек, сколь угодно доверчивый, сколь угодно верующий, смог бы дойти до этого своим умом? Ему остается только проглотить пилюлю. Так или иначе, но все это почти забавно.