Ледолом - Рязанов Михайлович

Наконец появляется Колька. Он узнал меня и Гундосика. Деловой парень — распоряжается, командует. Парни ему подчиняются. У них тут, видать, дисциплина, что и у взрослых на заводах и в мастерских — государственная.

В умывальной комнате, совсем неотапливаемой, Колька, оголившись по пояс, ополаскивает себя холодной водой, фыркает и беседует с нами. В основном со мной. И это беспокоит Гундосика. Он нервничает, суетится, предчувствуюя что-то неблагоприятное для себя. Коля успокаивает его.

— Скоро воспет придёт. Он у нас — человек! Мужик честный. Всё обскажешь ему, как есть. Не ври — назад потопаешь. День рождения залепишь такой: двадцать восьмого декабря тридцатого. Короче: скоро шестнадцать. Не забудь, а то придётся сматывать удочки. Феню не любит — учтите. Матерщинную.

— Я так и буду кричать, — вклинился Генка.

— Не поверит, гайнёт, — заверил Шило. — Старый воробей — на мякине не проведёшь.

— Поверит. Я умею… От фонаря…

— И не рыпайся. Он мужик тёртый и битый, сам детдомовец и колонист — не проханже тебе этот номер.

Гундосик приуныл.

— Вообще-то в механический цех работяги нужны, — продолжал Шило. — Только темнить не советую. Лучше скажите как есть.

Но Генка ершился, надеясь обмануть воспитателя. И я высказался за друга: ничего, что маленький, зато сообразительный и ловкий. На заводе у мамы во время войны такие же ребята, не старше, работали на сборке. А продукция, ответственней не придумаешь — мины. Для фронта!

Как-то неприметно появился воспет. Поначалу он мне не понравился. В такой же серой, из бязи, форменной одежде, что и его подопечные. Стрижен тоже «под нулёвку». Он выглядел очень состарившимся детдомовским пацаном. Хмуро спросил ни у кого:

— Где Струк? Почему опять не вышел на смену? Кто знает?

— Из города не вернулся, — пояснил Шило.

— Я ж запретил ему. Он к хозяину, что ли, рвётся? Режим злостно нарушает. Не хочет здесь честно вкалывать — под конвой пойдёт, на лесоповал. Он этого не понимает, что условно освобождённый? Ус-ло-вно… Ещё и за самоволку намотают.

— Толковали мы с ним. По душам, — сказал снисходительно Шило. — Обещал. Но вот… Вертухнулся.

— Если моё слово ему не авторитет, пусть послушает мнение совета. Сегодняшний его прогул обсудить. Виноват — наказать. Никакую туфту в оправдание не принимать. Предупредить: не хочет по законам коммуны, и вообще по нашим законам, жить — нехай лагерную лямку тянет.

— Будет порядок, Николай Демьянович, — заверил Шило. — Мы со Струка стружку снимем. Он у нас попляшет. Второй раз всех подводит под монастырь.

— Не забывайте о мере. Чтобы по справедливости. Всё взвесьте: и против, и за него. Учтите: судьбу человека решаете. О справедливости не забывайте. Это главное.

— Всё будет выполнено точно, по штангельциркулю,[363] Николай Демьяныч. Если уж припекло — у него маруха в городе, — договорился бы о подмене. Не отказали бы.

— Короче, сразу же как нарисуется[364] — собирайте совет.

— Лады.

Неулыбчивость воспета, скучный, суровый тон его речи, какая-то вялость движений насторожили меня: ох и зануда, видать!

— Николай Демьяныч, — продолжил Шило. — Вот тут припёхали ребята из Челябы, просятся к нам. Работать и жить. На общих правах.

— Здорово! — поприветствовал нас воспет. — Лопать будете?

— Мы вообще-то… — начал было я.

— Как из пушки жрать хочем, — поспешно перебил меня Генка.

— Садитесь за стол. Сейчас завтракать будем. Или ужинать? Совсем время потерял. Кто дежурный?

— Я, — откликнулся одни из парней. — Сёдня картошка мятая без ничего и по неполной кружке молока. Хлеб — паёчный. Лепёшек не напекли — отруби кончились. В обед на болтушку остатки засыпали.

— Поделишь и на этих двоих. Осталось что-нибудь? Как вас по именам-то? По именам, не по кликухам.

Мы назвались.

Вблизи я разглядел: у Николая Демьяновича было бледно-бумажное лицо, будто он никогда не попадал под лучи солнца.

— Щас я сполоснусь малость, и начнём толковище за вас, — произнёс он хмуро.

— Чего он такой? — спросил я Шило, когда воспет вышел в умывальный отсек.

— Ухайдакался — чего. Две смены оттрубил. Вместе с нами вкалывает, наравне. Не смотри, что воспет. А сёдня ещё и за Струка…

— А где он живёт?

— Здесь, в бараке. В каптёрке. Он с нами в коммуне. В общий котёл свою зарплату бросает. Даже две. И лопает с нами. Такой воспет. Вы его по имени-отчеству называйте, поняли? Так положено.

Прошло несколько минут, Николай Демьянович вернулся, выглядя уже бодрее.

— Братва, — обратился он к коммунарам. — Забьём козла перед ужином? Сейчас сил нема. Пойду отсыпаться. Коля, будешь за меня. В случае чего — разбудишь. А ты рассказывай, мы слушаем.

Я застеснялся — столько глаз на меня уставилось, столько ушей оттопырилось, что ограничился несколькими словами, еле-еле произнеся их. Нехорошая привычка — робеть перед кем-то. Ну ладно — перед Милой, а тут-то такие же пацаны.

— Да ты не штопорись, — подбодрил меня воспет. — Здесь обо всех всё знают. У нас — коммуна.

— Я все рассказал, — пробормотал я.

— Родителей не жалко? — спросил воспет, не глядя на меня, чтобы, видимо, не смущать ещё больше.

— Жалко. Маму и братишку.

— А отца — нет?

— Пахан у него — пьянчуга, — ввернул Шило. — Запойный. Ханурик.

— Не ври, Коля, — вскипел я. — Никакой он не запойный. И не ханурик вовсе… Он под Сталинградом воевал. И Будапешт освобождал. У него медали есть. Боевые.

— Если у тебя такой хороший папочка, чего ж ты к нам прикостылял, домашний мальчик? — язвительно спросил меня какой-то парень с отсутствующими передними верхними зубами.

— Не при рогом, Карзубый, — одёрнул его Шило, — куда собака хуй не суёт.

— Шилов, — поправил Кольку воспет, — со словечками поаккуратней. Не то штрафные заработаешь.

— Я… я… — замялся я — комок подступил к горлу.

— Успокойся, — сказал мне примирительно Николай Демьянович. — Значит, дома тебе не светит?[365]

Я молчал. А во мне бушевала буря. Пот выступил на лбу. И весь я повлажнел — от волнения. Решалась моя судьба.

— Хочешь с нами жить и работать? — спросил воспитатель.

— Хочу, — моментально ответил я. — Без дураков.

— Сколько тебе стукнуло?

— Шестнадцать. Двадцать восьмого декабря будет.

— Ну, ну…

Больше всего в этот момент опасался, что воспет уличит меня во лжи. От этого переживания стало трудно дышать. Превозмогая себя, твёрдо сказал:

— Четырнадцать. Пятнадцатый в мае пошёл… Честно. — Поправился я, не желая лгать.

Генка ткнул меня в боку. Я оттолкнул его руку локтем и взглянул в глаза воспета — будь что будет!

— Учти — работа у нас в три смены. Нелёгкая. Короче, тяжёлая. Утомительная. И грязная. К тому же ответственная — трактора ремонтируем. И всякую другую сельхозтехнику. Живём по режиму. Потянешь? Не испугаешься? Силёнок хватит?

В голосе воспета я уловил что-то такое, что сразу сбросило с души моей давившую тяжесть. А моего признания он будто не расслышал. Или сделал вид, что не обратил на мои слова внимания.

— Не испугаюсь, — поспешил убедить я воспета. — Я выносливый. И к работе с детства приучен.

Но как-то не по себе мне стало от слова «режим». Не умею я безоговорочно действовать по чьёму-то приказу. Не могу безропотно подчиняться любым велениям старших. И сверстников. А теперь, хочешь не хочешь, придётся смириться. Хотя с детсадовских времён испытываю отвращение к этому слову — частенько же меня наказывали за «возмутительное» непослушание и «неположенные» увлечения — стоянием в углу, уверяя, что так будет всегда, если я не прекращу нарушать режим. Ну и далее.

— Нет, не испугаюсь, — повторил я уверенно. — Обещаю.

И подумал: лишь бы не домой. Лишь бы отец за спиной не стоял. Лишь бы не опасаться ежесекундно, что на загривок с размаху опустится его тяжёлый кулачище. Лучше уж режим. Да и презрение его постоянно скребёт. Я ему докажу, что никакой не балда,[366] а нормальный человек.

— А что делать умеешь, Рязанов? — спросил воспет. — Конкретно.

— Всё умею.

Кое-кто из ребят заулыбался. Раздались реплики:

— Универсал.

— Слава универсалу — по хлебу и салу!

— Профессор! Кислых щей…

Воспет неодобрительно глянул на остряков-самоучек, и те умолкли.

— Так что ты умеешь?

— Воду носить, пол мыть, дрова пилить и колоть, печь топить…

— Этим ты займёшься после основной работы. У нас самообслуживание. Никогда не слесарил, не приходилось? На заводе или в мастерских не рабатывал?

— Нет. Плотнику помогал в КЭЧ.[367] Старичку. Всё лето. Без прогулов.

— Так. Сначала на мойке потрудишься. А после посмотрим, куда тебя определить. Условия такие: весь заработок — в общий банк. Из него платим за доппродукты. По заявлениям, устным, деньги выдаём на что-то нужное. Для покупки барахла и прочего. Годится? Если на твоём счёте накопится кое-что.