Двойник для шута - Виктория Угрюмова

— Да, Ваше величество, — тихо ответил тот. — Вполне довольно.

— Итак, Аластер, теперь ты поведай нам, что удалось разузнать об Эрлтоне и его учителях-токе.

— Мой гвардеец вернулся сегодня на рассвете, — заговорил Аластер, и, как всегда, мощный звук его голоса заполнил все пространство зала. — Он посетил Аиойну — дворец Чиванга…

— Разреши задать тебе один вопрос, — кашлянул Локлан Лэрдский. — Мы около суток тому узнали о том, что нам нужно искать этого самого Эрлтона, каким образом успел обернуться твой гвардеец туда и обратно? Я всегда знал, что у гравелотских сеньоров свои тайны, недоступные нам, но все-таки…

— Это получилось благодаря помощи нашего друга Аббона, — ответил Аластер.

— А-а-а, — протянул министр обороны. — Тогда понятно.

— Ирам-зат-ал-Имад — верховный учитель дворца Чиванга — поведал нам историю своих учеников, братьев Эрлтонов, Пересмешника и Серебряного. По его словам выходит, что Пересмешник после окончания срока ученичества направился сюда, на Алгер. Видимо, он странствовал по нашему континенту все это время…

— То есть больше трехсот лет? — недоверчиво спросил Гуммер.

— Да, ваша светлость. Но в этом нет ничего удивительного, если учесть, что во дворце Чиванга живут намного дольше. Если бы его не убили, он мог бы жить и сейчас.

— А что же его брат?

— К этому вопросу я и подхожу. Его брат, Эрлтон, прозванный Серебряным, отыскал во дворце Чиванга некий старинный манускрипт, посвященный истории Отрубленной Головы.

Возникла неловкая пауза. Затем раздался голос Сиварда Ру:

— Как всегда, все трудности ложатся на мои плечи. Дорогой Аластер! Вынужден заявить тебе от своего имени и, думаю, от имени большинства присутствующих, что мы не знаем истории Отрубленной Головы..

— Я знаю, — молвил герцог Дембийский. — Это слишком старая история, и главное, что даже те, кто слышал о ней, никак не свяжут известную легенду с теми событиями, которые разыгрываются сейчас.

"Само сражение было уже выиграно. Правда, выиграно страшной ценой. Вздыбленная, развороченная земля, покрытая толстым слоем черно-серого горячего пепла, под которым еще тлело пламя, была совершенно безжизненной. В ее недрах до сих пор стонала и рычала рвущаяся на поверхность лава.

Там, где еще несколько дней тому назад простирались необъятные равнины Бангалора, где величаво текли полноводные реки, где пышным цветом цвели сады, где росли густые леса, полные птиц и зверей, теперь плескались океанские волны. Вода была грязной и, сколько хватало взгляда, покрыта бурой пеной, в которой смешались пепел, пыль и кровь. Только птицы тоскливо кричали в суровом небе.

На месте огромного континента теперь были лишь разбросанные в океане островки, сплошь залитые лавой. Даже трупов на этом гигантском пепелище почти не находили: все поглотила земля либо полыхающая кровь вулканов, выпущенная из их жил во время этого ужасного катаклизма.

Искореженная плоть земли содрогалась от боли и ужаса.

Солнце, не способное пробиться сквозь плотную завесу туч, выглядело кровавым и злобным шаром.

Люди, которые пытались спастись в океане, тоже не избежали жестокой и несправедливой гибели. Обломки судов и окровавленные тела жертв прибило к черной острой скале, одиноко торчащей из воды.

Высокий, плечистый, рано поседевший человек с пронзительными синими глазами стоял посреди выжженного пространства, опираясь на двуручный меч с навершием в виде головы дракона, и с нескрываемым ужасом оглядывался по сторонам. Ветер трепал его некогда зеленый плащ, теперь оборванный понизу и опаленный огнем.

— Что же мы наделали? — шептал он беззвучно. — Что же мы натворили? Как я теперь вымолю прощение? Смогу ли? Тысячи и тысячи невинных жизней… Тысячи… тысячи…

Плечи его согнулись под невыносимой тяжестью боли, которую он ощущал всем своим существом. Этому человеку от Бога был дан дар сострадания, и теперь, сострадая, он испытывал все то, что испытали жертвы его невероятного могущества.

И еще был жив тот, кто вызвал к жизни эту страшную силу, кто пробудил ее от вековечного сна, кто заставил этого человека сеять повсюду смерть и разрушение. И он заслуживал самого сурового наказания. А кроме возмездия, синеглазый воин должен был наверняка знать, что никогда подобная трагедия не разыграется под синим небом Лунггара, никогда не повторится эта война. Он знал, что обязан для этого сделать.

Своего врага он нашел практически сразу. Тот и не пытался спрятаться. Во-первых, прятаться было негде; а во-вторых, и это было главным, в жилах обоих врагов текла одна и та же кровь — гордая, неукротимая, свободная. Право, жаль, что все так получилось.

Вот они стоят друг напротив друга: оба высокие и широкоплечие, оба черноволосые и с синими, как океан, глазами. Оба могущественные и оба отважные. Оба готовы идти до конца, до предела, положенного им судьбой.

Отец и сын.

Так бывает гораздо чаще, нежели возможно предположить.

Диковинными крыльями летят на ветру зеленые, потрепанные плащи монхиганов. Сверкают клинки, выкованные неведомо кем и неизвестно под каким солнцем. Один меч зовут Даджаген. Второй носит имя Шоа.

— Зря ты пришел сюда, отец! — говорит один из противников. — Если бы ты не вмешался, все бы сейчас было прекрасно. Это на твоей совести мертвая земля, погибшие люди и несчастные твари, которые вообще ни в чем не повинны. Чего тебе еще нужно, отец?

— Ты прав, — глухо отвечает второй, в черных волосах которого за последние несколько часов появились седые пряди. — Ты прав. Это моя вина. Раз я допустил, чтобы ты стал исчадием Тьмы, чтобы поднял руку на своих друзей и родных, чтобы не пожалел никого и ни о ком не скорбел — это моя вина. И я признаю ее. Вот я и пришел к тебе, чтобы ее загладить.

— Тогда не медли, — говорит первый со страшной улыбкой.

Она страшна тем, что, кажется, никогда не могла возникнуть на таком молодом, прекрасном, утонченном лице.

— Не медли, — повторяет сын и взмахивает мечом Шоа.

Это поединок равных, поединок двоих, некогда любивших друг друга и бывших друг для друга мерилом всего. Потому и угадывают они любые удары, потому и отражают самые хитроумные выпады. Потому и не могут ни проиграть, ни победить.

Мечи-братья тоже кричат и стонут, высекая друг из друга искры. Один обагрен кровью невинных жертв, другой сражался за справедливость, но оба убивали, и от того, что нет абсолютно невиновного, им вдвойне тяжело.

Наконец молодой воин начинает уставать, и меч Шоа уже затупился, а отец все еще полон сил. Глаза его потемнели от скорби настолько, что кажутся почти черными, как грозовое небо. Крики несчастных, расплатившихся за чужую вину и чужое преступление, звенят у него в ушах, их кровь жжет ему сердце, слезы выедают глаза. И он не может проиграть этот бой.