Цимес - Борис Берлин

все вчетвером все-таки едим цимес, и каждый думает о своем, хотя на самом деле все об одном и том же. Я — о Полиньке и о себе. О нас.

— Мне хочется остаться. А еще лучше — не уходить.

Мы стоим в ее комнате и смотрим, как за окном падают листья. Листопад в июне, эка невидаль.

Она кивает.

— Оставайся, если хочешь.

— Что значит «если хочешь»? — я поворачиваю ее к себе. — В чем дело? Почему ты так говоришь?

Полинька пожимает плечами и странно улыбается.

— «Если» подразумевает возможность выбора, Адамчик. Больше ничего.

— Я уже давно выбрал тебя. Я не понимаю… Ты же сама позвонила. Что-то изменилось?

— Может быть. Я пока не знаю.

— Хорошо. Что?

— Я и ты. Мы оба, — она опускает глаза, но тут же поднимает их на меня снова и выдыхает. — Она красивая?

Почему-то я даже не удивился. Тогда я еще не научился лгать, во всяком случае глядя в лицо. Я молчал и, непонятно почему, чувствовал себя намного старше и даже в ответе за нее. Слов не было совсем.

— Ну вот, я поняла, — она наконец-то отвела взгляд. — Я правда все поняла. Теперь моя очередь, миленький. Ты послушай и только не перебивай, а потом, перед уходом, если захочешь, вылюби мне сердце. До донышка, ладно?

Небо за окном вдруг лопнуло, начался ливень.

— Я, Адамчик, виновата перед тобой. Или не виновата, но я отчего-то так чувствую, хотя не могу объяснить почему. Вот расскажу тебе, может, тогда пойму, если еще останется в этом какой-нибудь смысл. Меня ведь всю неделю не было, вернулась только вчера поздно вечером — одна. Ну вот, я сказала, и ты понял, правда? Ты сядь, пожалуйста. Мне трудно говорить, когда ты так… так близко.

Я отступаю от нее, натыкаюсь на стул, сажусь.

— Спасибо, — Полинька покачала головой. — Бог ты мой, как, оказывается, отвратительна иногда вежливость — говорю прямо как чужая.

— Ты мне не чужая.

— Конечно, нет. Но ты все равно погоди, миленький, погоди. Сначала дослушай.

И тут меня прорвало:

— Не хочу — ни слушать, ни знать. Я сам тебе могу рассказать — я помню все, каждое твое слово. Я помню эти чертовы ботинки под вешалкой в прихожей. Ты не представляешь, как много я помню. «Ты знаешь про меня даже больше, чем я сама про себя знаю» — это ведь твои слова. И так оно и есть. Я знаю все, что мне нужно, остальное не важно, его просто нет, а значит, и объяснять нечего.

— За эти дни ты повзрослел. Для тебя это к лучшему, да и пора, а я… Мне надо было подумать.

— Подумала?

— Подумала. И я хочу, чтобы ты знал: был человек, который мне в этом помог. Не советами, а тем, что был со мной. И это был мужчина.

— Тот, который ботинки в прихожей? Когда ты сказала, что вернулась одна, — это о нем?

— Это не он, другой, но ни для меня, ни для тебя это ничего не меняет. Именно потому, что я вернулась одна. Я выбрала, Адамчик.

Она сказала это так спокойно, что мне захотелось ее ударить, но вместо этого я спросил:

— Между чем и чем?

— Между кем и кем, — она даже улыбнулась. — Я все-таки филолог. Между я и между я с тобой, — она помолчала секунду. — Мне необходимо было проверить: смогу ли я жить, как жила раньше, до тебя и без тебя. То есть я понимала, что не умру, ничего такого, но части меня все-таки не станет. Я хотела узнать, как это, — с его помощью.

— Кто он?

— Просто один человек, художник. Когда-то я ему позировала, довольно давно.

— Ты с ним… спала?

— Да. Однажды мы даже чуть не поженились. Я уехала именно с ним не случайно, Адамчик, и я на самом деле пыталась, это не просто слова. Оказалось, — Полинька вздохнула, — ты меня слишком избаловал. И скорее всего необратимо, вернее непоправимо. Честно говоря, я пока не знаю, что со всем этим делать, но разберусь так или иначе. А теперь, — она все-таки подняла на меня глаза, — иди. Или оставайся — как хочешь.

С минуту я сидел молча. Не потому что не знал, чего я хочу в самом деле, просто сидел и смотрел, как у нее начинают дрожать губы и белеют сжатые пальцы. Надо, надо было что-то сказать, и я сказал:

— Полинька, иди сюда, мы уже и без того столько времени потеряли. Ведь вылюбливать — это, должно быть, страшно долго. Особенно если до донышка…

Назавтра я перевез к ней вещи.

Июнь был сумасшедший, скорее всего потому, что заразился от нас.