Цимес - Борис Берлин

к бесконечности, то есть к смерти. По-другому просто не бывает. Знаешь, как французы называют оргазм? La petite morte — маленькая смерть. А мне умирать пока рано, хотя иногда хочется. Вернее, хотелось. Раньше.

— Не надо, — сказал я и покачал головой прямо ей в затылок. — Мне будет тебя не хватать.

— Мне тебя тоже. С кем еще я смогу так говорить?

Я хотел рассказать ей про бабушку, про окно и падающие листья, но вместо этого вдруг спросил:

— А с тем, другим, который в понедельник?

Ну зачем, зачем я это сказал?

Тело ее сразу заледенело, казалось, из него ушла жизнь. Я силой повернул его к себе и увидел ее серое лицо и зажмуренные глаза.

— Полинька, прости, я…

Глаза открылись, и губы произнесли:

— Скажи, тебе хорошо со мной?

— Да, очень.

— Тогда запомни: когда тебе хорошо, ни о чем не спрашивай, не пытайся узнать то, о чем тебе почему-то не сказали прямо. Это как пропасть — упасть легко, выбраться невозможно. Я сама расскажу тебе. Кому же еще? Ты же мой мальчик. Мой мальчик…

Она говорила это, а я покрывал поцелуями все ее тело, пока наконец она не прижала мою голову к своему животу — изо всех сил, как раньше. Я продолжал целовать ее снова и снова. Молча.

Я хотел, чтобы она закричала.

Я хотел бы рассказать про нее не так — лучше, правдивей, красочней. Чтобы она дышала, улыбалась, чтобы была для вас живой. Как для меня — сейчас и тогда.

Тогда наступала весна, будто застывшие картинки сдвинулись с места. Снег осел, как растаявшее мороженое, а ветер запа́х дыней и чем-то пока еще не знакомым. И внутри, под ребрами, словно заторопились часы, застучали босыми пятками, задышали, запели. Это вернулись птицы.

Полинька, как оказалось, училась на филологическом и была уже на пятом курсе — да-да, я тоже удивился, когда узнал. Ее дипломная работа была как-то связана с Апдайком — в подробности, если по правде, я не особо вникал. Главным было другое: все в ней по-прежнему было для меня удивительным, а потому, как это часто бывает, многое, пусть даже и важное, оставалось вне меня, вне нас.

В ту весну — нашу первую весну — я обнаружил, что не могу, как прежде, видеть ее моделью, видеть, как ее рисуют, рассматривают, говорят о ней так, будто она не Полинька, а коринфская капитель или статуя Дорефора. Когда я видел ее — всю до кончиков пальцев мою — позирующей, мне делалось не сладко и тревожно, как раньше, а больно. Она перестала быть для меня обнаженной — она оставалась голой.

В то субботнее утро в своем коротком бархатном халатике Полинька была божественна. Халатик был вишневый и замечательно оттенял ее белую кожу, открывая колени, которыми я любовался непрестанно. Впрочем, любовался я всем, это вошло у меня в привычку, хотя так ею и не стало. Волосы были стянуты в узел, а из глаз еще не ушла ночь, и для чего было задавать ей эти дурацкие вопросы? Не знаю, но не задать их тогда я просто не мог.

— Полинька, а что, если тебе поменять работу?

— Зачем, Адамчик? Тебе не нравится моя работа?

— Не знаю… Честно говоря, не очень.

— А по мне так ничего. И надо же мне на что-то жить, за квартиру платить, за еду, много еще за что. Учиться, между прочим.

— Можно ведь и другую работу поискать.

— Можно. Но я нашла эту, и она мне нравится.

— Нравится? А что раздеваться приходится и все ребята на тебя смотрят?

— Ну и что? Я для вас модель, натурщица и только. Это здесь ты мой мальчик, а там ты, как все, смотришь на мое тело, рисуешь его. Я думала, ты должен понимать… Правда, некоторые не только смотрят и не только рисуют, но и трогают. Вот ты, например, — она засмеялась, глядя, как я покраснел. — Помнишь?

— Не знаю, что тогда на меня нашло. Увидел тебя — и все.

— Что все?

— Голову потерял. Пропал.

— Вот-вот, и это тоже. Мне нравится, когда из-за меня теряют голову, — она уселась рядом на диван, положила голову мне на плечо. — И потом, есть кое-что еще. Кое-что еще…

Столько лет прошло, а я, как сейчас, помню этот наш с ней разговор, свое нетерпение, даже обиду. Да и всю эту весну я помню, как никакую больше. Может, дело в моем тогдашнем нежном возрасте, когда почти любое событие сводит с ума. Когда, чтобы повзрослеть, и как можно быстрее, готов пожертвовать всем, даже этой самой нежностью.

А может быть, дело было в ней. Ведь она, Полинька, разбудила во мне собственника. Разбудила зверя. Самца. И я хотел ее только для себя.