Цимес - Борис Берлин

Порой мне кажется, что она старше всех нас, живущих, вместе взятых. Есть такое выражение в ее глазах, когда она замирает на секунду, прежде чем коснуться кистью холста, или просто молчит.

Будто солнце зашло навсегда.

Она научилась говорить, но так и не научилась лгать.

И пусть ее и ее единственную выставку забыли почти сразу, а «Магнолия» так и продолжает висеть у нас на стене. Пусть старый храм будет окончательно забыт, а новый не построен никогда, но в самый последний, самый отчаянный миг всегда можно покинуть свой дом, уйти и стать деревом. Это не так трудно, поверьте.

Нюта любит повторять, что, встретив друг друга, мы с ней нашли бога, хотя и она, и я знаем, что на самом деле бог — это лишь вечные поиски его. Во всем. Обретения, потери и вечная жажда.

Бог — это все мы, отчаявшиеся, голодные, неправедные, ищущие.

Ах, это крохотное солнце внутри, да есть ли оно вообще?

Она продолжает рисовать.

Я никогда не спрашиваю ее — зачем, но вовсе не потому, что боюсь не услышать или не понять ответ. Временами мне даже кажется, что я его знаю, и тогда дико, до смерти хочется нарисовать ее самому. Вместо этого я вжимаюсь лицом в ее ладони и, хотя она молчит, слышу:

— Никогда не бойся того, что придет. Ведь все уже было, все было…

Нюта скоблит палитру, счищая засохшую краску. Полдень. Солнце палит, как будто все люди майя глядят на нас сверху. Вдруг ее рука с мастихином замирает в воздухе.

— Почему-то вспомнила, — говорит она, уставившись в окно, — как однажды спросила у дедушки, что́ он почувствовал, увидев в Торе свое имя. Знаешь, что он ответил? «Я заплакал».

Она рисует.

Цимес

И прилепится к жене своей; и будут одна плоть.

Бытие (гл. 2, ст. 24)

[7]

Зовут меня Адам Герц, а герц означает сердце. Но не о фамилии, пусть звучной и гордой, сейчас речь. Имя — вот в чем самый цимес.

Кто решил назвать меня так — неизвестно. Сколько я ни спрашивал, мама всегда отнекивалась, а отец нас бросил еще в ту пору, когда я не умел задавать вопросы. Бабушка Фейга, его мама, конечно, могла бы знать, но к тому моменту, как я научился их задавать, она уже не помнила ответы, сидела целыми днями в своей комнате и смотрела в окно.

Она жила с нами, потому что он бросил и ее тоже.

Я любил приходить к ней в комнату. Усаживался рядом, упирался локтями в подоконник, и мы смотрели в окно вместе. Там сначала падали листья, потом летел снег — так продолжалось до тех пор, пока однажды утром она не проснулась и мне стало не с кем смотреть в окно. Зато на похороны приехал папа. Я его не узнал, а когда наконец поверил, что этот красивый и совсем не к месту веселый человек и есть мой отец, постеснялся спрашивать, почему меня назвали таким смешным именем. Он пробыл недолго, уехал на следующее утро после похорон, оставив мне железную коробку с монпансье, а маме красные пятна на щеках — они выступали всегда, когда она злилась.

Я рос. Закончил школу и поступил в Архитектурный институт. Листья за окном продолжали падать как ни в чем не бывало.

Кроме того, у меня появилась Ева. Это произошло не сразу, но все-таки произошло. На самом деле ее звали удивительно — Аполлинария, а попросту Полинька, и имя это замечательно ей подходило. Евой она стала и оставалась только у меня внутри с самого момента нашего знакомства на втором курсе, когда мы начали рисовать обнаженную натуру. Там-то, на рисунке, все и началось.

Модели на занятиях менялись довольно часто. Однажды в классе появилась она, и оказалось, что женское тело может привести меня в восторг. Необходимо лишь одно условие: это должно быть ее тело. Если верно, что нет ничего красивей чистого листа бумаги, то в этот день я создал шедевр: лист ватмана на моем подрамнике так и остался девственно чистым — я просто не мог оторвать от нее взгляд. Смотреть на нее было чудом. А дотрагиваться?