Ворон - Дмитрий Щербинин

— С дороги! — завопил предводитель отряда лучников, и последние ряды расступились, образовывая проход, с одной стороны которого поднимались луки, а с другой — стояли, подобные великанам эльфы.

Тогда вперед вышла эльфийская дева. Она плавно подняла свои воздушные, увитые белесым сиянием руки, запела:

— Люди, люди — любите. Не делайте друг другу и себе больно враждою. Милые мои, как вы прекрасны, как ясны, когда восторгаетесь. Вы похожи на младенцев пред которыми вся жизнь.

— …Не то ли свет, о чем поется,Во многих песнях о любви?А что любовию зовется,То знают только соловьи…

Вновь заговорил черноволосый эльф:

— Мы несем вам свободу. Мы многое вам хотим рассказать; хотим и подарки — книги принести…

Страшно завизжала женушка Жадбы — дело в том, что она, переворачивая лавки, скатилась на мостовую, и довольно сильно ударилось. Теперь вот вопила: «Убивают! О-о-а — спасите!» — вопила она так не потому, что испытывала какое-то особенно неприязненное чувство к эльфов — такового чувства она и не могла испытывать — блеклое ее, залитое сладостями сознание понимало лишь одно: появились «Враги» — зрелища не будет — пропали сладости — все для нее было связано.

У лучников уже натянуты были тетивы; однако, когда вышла вперед эльфийская дева, они поняли, что несмотря ни на что, стрелять в нее не смогут. Один из них даже повел лук вверх, намериваясь выпустить стрелу в небо. Однако ж, как раз в это время начала вопить женушка, а оратор на большой повозке, все еще с закрытыми глазами, с дрожью выкрикнул:

— Бей врага!

И тогда тот самый стрелок, который намеривался выпустить стрелу в небо, страшно испугался, что его обвинят в предательстве и самого выведут на этот помост. И он в одно мгновенье нацелился в деву, зажмурился, заскрипел зубами — выпустил стрелу.

В это же мгновенье, из-за стены Питейного двора вылетела густая черная туча. Она подобна была громадной волне, которая незаметно подкралась, и теперь бросилась, чтобы раздавить город. Ветер стал леденящим, от чего многих стала пробирать дрожь. Стало темно, как в поздние осенние сумерки, начался ледяной ливень, едва ли не снег. А вот и град пошел, и хлестал их по лицам, по плечам. Туча опустилась совсем низко; едва ли не задевала стены питейного двора.

Женушка Жадбы, вся в слезах, ничего не видя, била кулачками придворного и требовала, чтобы вернули ей сладости, и начинали поскорее казнь.

Кто-то схватил ее за плечи и, рывком подняв, зашипел со страхом:

— Тише, ваше величество!..

Тогда она прекратила кричать, уткнулась ему лицом в плечо, и глухо зарыдала.

Все холоднее становилось. И бил, и выл и стонал осенний ветер.

Но вот в этом ревущем, ледяном мраке поднялся один голос:

— Не в том ли свет, что сердцу мило,Что спало долго — не всегда,К чему вы всей душевной силой,Росли чрез темные года?

Вы посмотрите — жизнь прекрасна,И пышный август на дворе.И песня детства не напрасна,Взгляните в очи детворе!

Конечно — это пела эльфийская дева. И вот очи всех — тысячи очей с надеждой устремились к помосту. Все эльфы стояли также, как и раньше — окруженные аурой света; смотрящие на них с любовью, с нежностью. А впереди всех стояла она — по прежнему протягивала к ним руки…

Внимательнее всего в ее черты вглядывались лучники. Они надеялись на прощенье — и поняли, что их не прощали, так как и не осуждали ни на мгновенье. Дева смотрела на них все с таким же чувством, как на братьев своих.

— Любите друг друга. Любите. — шептала она.

Засмеялся тот самый мальчик, которого Барахир приметил еще раньше. Он единственный не отвернулся, когда выпустили стрелы, и видел, как смертоносные жала изгорели без следа. И вот теперь, он засмеялся; протянул навстречу деве ручки свои, и вдруг, как бабочка, плавно и неспешно полетел над головами к помосту.

Тут уж все люди повернулись, и созерцали его лик. Им большим чудом казалось не то, что он летит, а именно — лик его. Какой же прекрасный, творческий лик! Люди вспоминали, что видели этого мальчика и раньше, и всегда у него был лик таким воодушевленным, озаренным внутренним светом. Но тогда они не обращали на него внимания — только теперь поняли, сколь же истинно прекрасен он! И они вглядывались в лица иных, и, словно бы заново открывали — сколь же много прекрасных Людей — людей которых надо любить их, оказывается, окружает.

В эти мгновенья, туча прошла. Вновь из-за стены питейного двора хлынул солнечный свет. Окруженные поцелуями света, эти люди называли друг друга по именам, спрашивали: «Ты ли сосед мой?.. Ты ли жена моя?..» — ибо эти любящие, эти Человеческие лица, были совсем не похожи на те расплывчатые, ненавистные пятна прикрепленные к вонючим телам, с которыми они привыкли сквернословить и драться каждодневно.

Тем временем руки летучего мальчика встретились с воздушными ладошками эльфийской девы — всем послышалось какое-то слово, или отголосок музыки — но была в этом звуке такая сила, что орудия, созданные болезненным гением, рассыпались в ржавых порошок. И этот порошок не оставался на месте — он закружился в бураны, столбами вытянулся над площадью, да и устремился следом за тучей.

А из очей девы падали слезы, и так они были прекрасны, что и Люди плакали:

— В память о всех мучениках, пусть из этого железа вырастут цветы…

И там, где капали ее слезы, появлялись цветы — розы, тюльпаны, гвоздики, гладиолусы; простые, но такие милые ромашки; еще многие и многие травы. С треском разрывали они железную плоть; корнями пробивали и мостовую, и, черпая из земли силы, тут же распускались… И вот уже на месте ужасающей «наковальни», красовался прекрасный живой памятник, которым любовались все — и «крючки», и «румяные», и «желтоплащие», и придворные чмокали своими жирными губами, и лепетали что-то про красоту. Даже и женушка Жадбы, почувствовав общее радостное чувствие, подняла голову, и взглянув на цветы, громко воскликнула:

— Принесите мне их!

И уж, любуясь этими цветами, никто не смел сказать, что надобно гнать эльфов, И вновь говорил черноволосый эльф:

— Так же, как изменили мы этот помост, мы можем сейчас же, преобразить и весь город. Под мостовыми спят деревья — стоит только сказать слово, и они вырвутся, распустят кроны; все зазеленеет, станет мило. Еще слово сказать, и ваши дома, которые так отвратны природе — обратятся в прах, улетят, так же, как и орудия смерти. Мы могли бы сказать эти слова, но не скажем. Вы построили это, вы, сообща и преобразите. Работа предстоит тяжелая, но благородная — вы будете творить красоту. Навсегда останется здесь этот цветущий памятник; смотрите на него, вспоминайте прошлый ужас… Это ваше история. Надо помнить, чтобы вновь ее не допустить…

Он помолчал некоторое время, провел по голове мальчика, после чего добавил:

— Если же вы хотите мы уйдем сейчас, и вы уже никогда нас не увидите. Но, если вы только хотите, чтобы мы вас учили наукам, в том числе и архитектуре, и музыке — мы останемся.

И тогда прокатилось многотысячное: «Оставайтесь». Впрочем, с того момента, как запела эльфийская дева, он мог и не спрашивать — Люди их полюбили, они ни за что бы их теперь не выпустили.

Вот из толпы выступил широкоплечий парень, во рванье. Глаза его сияли; казалось, он возьмет сейчас, да и создаст целый мир — перед цветами, на вершине которых стояли эльфы, пал он на колени, заговорил громким, вздрагивающим голосом:

— Мне бы… Вот хотел бы я теперь сразу же всяким наукам обучится. Всем наукам! Да — правда… Так хочется все учится, учится! Вот вы меня читать научите, и я сегодня… да — именно! Уже сегодня я книги начну читать, всю ночь читать буду, вашей мудрости набираться… Ох — да так-то хочу, что не смогу уж больше ждать! Давайте сейчас же учиться! Разве же можно нам теперь такими неученым то оставаться; вы то вон какие светлые стоите!..

Он не договорил даже, вскочил с коленей, и, подойди вплотную к цветочному огражденью, принялся истово целовать лепестки.

Что-то подобное охватило и всю толпу — им не стоялось на месте, им хотелось свершений. Им все-таки нужны были наставления, и он ждали их от эльфов. Некоторые из них смотрели с неприязнью на «румяных» — на дворцовых то они смотрели по прежнему; так как раньше то и видели всегда только издали. Зато с «румяными», а особенно с их плетями, да кулаками были знакомы очень хорошо.

Оратор на высокой телеги почувствовал этот настрой и надрывным испуганным голосом, спешно заверещал:

— Народ, народ! Вспомните — нам было тяжело, но была необходимость. Мы боролись для того, чтобы придти именно к этому дню. Вспомните прекрасные строки:

— В грязи, в жаре, в поте,В отважной работе,Построим мы новый сияющий мир,И с Жадбой великим устроим мы пир.

— …Помните, как такие строки придавали нам сил в самые тяжелые минуты жизни?! Помните, какое у нас было стремление, какое воодушевление! Ах, что же вы с такой неприязнью смотрите теперь, когда этот, воистину великий день наступил?! Или что, быть может думаете, без мудрых законов, вы бы до него дожили?! О нет — были бы давно истоптаны «Врагами»!.. Как же коротка человеческая память, как неблагодарна! И мы, истинно великие и смиренные, не просим теперь, когда свершили свой скорбный труд каких-либо особых почестей; но неужто…