Ворон - Дмитрий Щербинин

— Все хорошо, все хорошо. — повторял Барахир, но, все-таки, чувствовал, что все усиливается нервная дрожь, и, когда кони развернулись и повозка двинулась навстречу пьяному рокоту толпы, он зашептал:

— Не могу успокоиться… Нет, нет — не хочу я погибать. Я молод — я так многое еще могу сделать!

В ответ старец негромко запел:

— Не гнети себя мыслию мрачною,Ибо жизнь так светла, так мила.Окрыленный мечтою прозрачною,Ты увидь: жизнь-дорога светла.

И зачем тяготится несбыточным,И загадывать — что там вослед,Страхом — грузом для сердца убыточным,Предрекать себе множество бед.

И зачем, и зачем волноваться нам,Когда буря суетно ревет;Ведь скала свою грудь расправляет там,Когда буря деревья погнет.

…Не было эльфов, и старец уже отвечал на его вопрос:

— Около моей клетки полегли. Одному удалось бежать и про него то вы знаете…

Надсмотрщик взмахнул плетью, сильно ударил старца по спине, зашипел: «- Замолчи, а то прямо здесь иссеку!»; после чего, с еще большей злобой ударил.

И тут смело только зародившееся, благодушное настроение Барахира. И он стал рваться, и с такой то силой ненависть в нем перекручивалась, что в глазах темнело, и боль в его голове билось.

— А, и ты туда же?! — с радостью, от того, что еще может выместить злобу свою выкрикнул «румяный» и несколько раз стегнул Барахира по спине.

А старец, по прежнему спокойным голосом шептал:

— Разве же тебе плохо было, когда ты песнь мою слушал? Но вот этот бедный человек, в глубине которого спит до времени добро, ударил меня и ты пришел в ярость; ты стал биться, ты возжелал даже его смерти. Тебе от этого стало больно. Душа твоя не могла принять убийства…

— Да, да. — с готовностью подтвердил Барахир, и почувствовал, что по щекам его вновь катятся слезы. — Я уж знаю, я уж убил одного… Так, если бы он меня ударил — я бы ничего, я бы простил. Но, он же вас ударил!

— Так, если бы ты его простил, так неужели думаешь, что я его не простил? Жалко его, страдальца: и тошно ему, и тяжко. А тебе твоя ярость праведной кажется, а на самом то деле ничем она от его не отлична — все то же ослепленье. Или, думаешь — убил бы ты этого Человека и праведно поступил? Он то в глубине души не хуже тебя. А ты — убил бы! Это от врага исходит — ты это всегда помни. Помни, что все люди рождаются равными, и до самой смерти могут вознестись — и мы ни за какие прегрешения не можем лишать человека жизни. Вот вести к свету, если только сами в душе не слепцы — обязаны… Можно назвать человека «Врагом». Можно ударить, убить, забыть. Хотя, забыть то сначала тяжко — во всяком случае, пока еще немногих таких «Врагов» убил, пока еще жива совесть… Ему ли злоба нужна? Ему ведь любовь материнская нужна! Посмотри — ведь это же все большие, обиженные младенцы. Они же ничего не понимают…

И вновь старцу удалось убедить Барахира.

«Румяный» за время его речи еще несколько раз ударил каждого плетью, но уже не так сильно, и пробормотал, чтобы они «заткнулись», но уже без прежней ярости; неуверенно — он прислушивался к этим словам, и, хотя не мог понять всего, но понимал все-таки, что говорят о нем, о том, что надо его любить, и «румяному» это нравилось.

Повозка выехала на тюремный двор; и там, впереди нее пристроилась еще одна — по замыслу создателей должная казаться грозной. Эта повозка была запряжена в три ряда лошадей. Причем, первая пара была выкрашена в ярко-красный, вторая — в оранжевый, и третья — в темно-бордовый цвета. Между лошадьми были проведены ржавые цепи, и правили ими аж целых три кучера. Дальше возвышались бока обтянутые желтыми флагами этого города; и на них корявыми буквами было выведено: «Смеертъ врагам!!». Бока поднимались метров на десять; и там расходились фанерными шипами, выкрашенными под железо и с окровавленными наконечниками.

Там, наверху маршировал «Румяный» с флагом, а за ним заваливался из стороны в сторону под тяжестью барабана «крючок». Румяный, гордо выпятив грудь, торжественным голосом выкрикивал нескончаемые четверостишья:

— …Смотрите, люди, — мудрый ЖадбаНакажет мерзостных врагов.Восторжествует нынче правда.Наш Жадба выше всех богов…

За этой повозкой волочился хвост желтого знамени. Задумано было, чтобы выглядел он, как длинная мантия, которую несут за королем пажи, однако, здесь пажей поставить не догадались, в результате чего многометровый хвост весь извалялся, пропитался грязью и напоминал уж больше половую тряпку чем мантию.

Очередной скрип, очередные ржавые ворота — на этот раз ведущие на улицу. По мере того, как они раскрывались, возрастал многоглоточный вопль и, казалось, что толпа несется на них.

А старец шептал в глубокой печали:

— Ах, есть ли плач печальней,Чем тот, что в сентябреИз рощи темной, дальнейНесется по земле?

Когда деревья плачут,И каждый мертвый листВ слезах, об жизни алчет,В холодных слезах чист.

Когда с продрогших ветокЛетит, дрожит слеза;И в паутине сетокБеззвучно умирает последняя гроза.

На «румяных», и, особенно, еще на каких-то людей в желтых плащах, которые пристроились к процессии на своих жирных клячах, пение это произвело самое ужасающее действие. Один из этих наездников — с яйцевидной, лысой головой, все время потеющий и вытирающий дрожащей рукою этот пот, бормотал:

— Это ж что творится! Почему ему до сих пор не вырвали язык?! — на глаза его от истового негодования тут даже и слезы выступили. — Почему он до сих пор не научен как должно себя вести?! Почему до сих пор не искоренен в нем вражий корень?!.. Стихи ведущие к растлению, к безумию!

— До чего мы докатились! — поддержал его другой, а третий заорал:

— Заткните его раз и навсегда!

Один из «румяных» перепрыгнул на телегу. В руке он держал кляп, но остановился в растерянности перед старцем, который весь закрыт был тканью, взглянул на острые грани, которые из под материи топорщились; отступил, убрал кляп, и зашипел:

— Ты не говори!.. Ты не смей ничего говорить, а то я тебя!..

Но тут вновь зашелся нервным криком человек в желтом плаще:

— Это что ж такое! Уже забыли, как казни проводят?! Почему я должен выслушивать эти мерзкие стишки?! Кто мне за это ответит?! Да я вас всех!..

На «румяных» эти крики произвели впечатление — уж они то и перепугались и озлились. Один из них стал стегать и старца, и Барахира, и Маэглина; стегал со всех сил, и со всех же сил орал:

— Заткнитесь! Не смейте! Или… — тут он обрывался не зная, что сказать.

Барахир с ужасом, с жалостью смотрел то на «желтоплащих», то на «румяных» — и он видел, что никто из них не понимает происходящего; и что каждому из них противны действия им исполняемые. Жутко было от того, что все эти Люди, были, несмотря на общее отвращение к происходящему, были скованы какой-то незримой силой; и они даже чувствовали эту силу — она напряженными, болезненными волнами между них билась, однако ж, и чувствуя ее, все равно не могли остановиться.

В воротах вышла заминка: та несуразная повозка, с вышагивающим на вершине знаменосцем на несколько мгновений замедлила свое движенье, а возчик повозки со «врагами» не успел вовремя остановить откормленных, несчастных лошадей. В результате, они ступили на грязную желтую «мантию», стали топтать ее копытами; вот уже и повозка на нее заехала. Тогда «желтоплащий» завизжал совсем уж истерично:

— Это ты что ж делаешь то?! А-а-а!!! — подлетев, он стал неистово хлестать возчика. — Не… не… — он задыхался, казалось, в любое мгновенье мог случится с ним сердечный приступ.

Возчик хотел остановить лошадей, но от неожиданной боли руки его дернулись, и поводья хлестнули так, будто он еще погонял лошадей. Те лениво послушались, пошли вперед, и, в это же мгновенье, несуразная повозка продолжила свое движенье.

Материя под ногами коней резко дернулась, и, так как, была вся она в громадных складках да разрывах, копыта запутались — они повалились. Так же, запутались и копыта лошади на которой сидел разъяренный «желтоплащий» — только то он взмахнул для очередного удара плетью; и тут полетел на землю — там закрутился под копытами иных лошадей, заходясь визгом.

Лошади пытались подняться, однако, как мухи, запутывались в этой желтой паутине — их, вместе с повозкой протащило еще несколько метров, после чего раздался затяжной, широкий треск, так что казалось, будто это вся земля в округе рвется, намериваясь поглотить Город в преисподнюю. Однако, рвалась только мантия.

Итак первая повозка выехала на улицу, и на вершине ее появился человек, который гремел об «Врагах» и возмездии; а «крючки», стоявшие против ворот, увидели запутавшихся лошадей; услышали истеричный визг — перепугались, посерели, сжались больше прежнего. Уж настолько они чувствовали себя забитыми, настолько жалкими, что боялись теперь гнева — ведь, все пошло не так, как было задумано — значит и гнев теперь будет, а на кого ж как не на них?