Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Трудно женщине, чей муж – упрямый, но нечто положительное есть в этом упрямстве. Бывает, что человек сегодня желает одного, как только жена привыкает – передумал; начала привыкать понемногу – уже опять передумал. И совсем не то, если муж последователен в своем намерении, тогда не должна жена каждый раз приспосабливаться заново. Услышали ее отец и мама, что Файш собирается поехать в Эрец Исраэль, и поневоле ответили «амен». Знали они Файша и понимали, что он не передумает, будут ли они согласны или нет. И утешались тем, что в Эрец Исраэль у молодых родятся дети. На самом деле так и было. Не прошло и года, как родилась Шифра. Сейчас рабби Файш, тот, кто не согрешил ни перед единым человеком в мире, распростерт на постели, больной, сраженный ужасом перед собакой. А Ицхак, наш товарищ, – тот, кого не принимали в доме Файша, – свой человек в его доме оттого, что он написал на шкуре собаки дурацкие слова. И ни Ицхак, и ни рабби Файш не знают, что та самая собака и те самые слова привели к этому.

4

Спросила Ривка Ицхака: «И ты не скучаешь по своему отцу?» Сказал Ицхак: «Вначале я очень скучал по отцу, и по братьям, и по сестрам, и даже по своему городу; а теперь не знаю, скучаю ли я». Опустила Шифра глаза и покраснела. Сказала Ривка: «Что изменилось теперь по сравнению с тем, что было раньше?» Покраснел Ицхак. Достал платок из кармана, и вытер лоб, и сказал: «Жарко тут». Сказала Шифра: «Во всяком случае, не так, как в Яффе». Сказал Ицхак: «Но в Яффе дует ветер с моря». Сказала Ривка: «Зато солнце Яффе вдвое сильнее, чем в Иерусалиме, и песок – жгучий огонь. Когда пошла я встречать отца и маму в порту, казалось мне, что я приговорена к казни в кипящей воде. Целый день вытирала я пот с лица, но пот возвращался снова и снова». Сказал Ицхак: «В тот день было жарко». Сказала Ривка: «Благословен, напоминающий забытое: ведь ты плыл с отцом и мамой на одном корабле».

Вспомнил Ицхак эти минуты, когда вошел его корабль в порт, и прибыла Ривка, чтобы встретить своих отца и мать, и он завидовал им, что уже по прибытии в Эрец нашли они дом и родных. Все, что произошло с ним с того самого часа и по сегодняшний день, промелькнуло перед его глазами, и он поразился. Разве не лучше было бы ему сойти с корабля вместе с Ривкой, а не колебаться так?

Сказала Ривка: «Теперь ты – сидишь здесь у нас, а отец и мама – в Цфате. Сколько лет молилась я, чтобы удостоиться увидеть их. Услышал Всевышний мою молитву, и они приехали. А теперь – уехали в Цфат. Увижу ли я их когда-нибудь?» Сказала Шифра: «Почему нет?» Сказала Ривка: «Отец болен, и мама нездорова. Владыка мира! Пожалей и смилуйся над нами!» Сказала Шифра: «Поезжай к ним». Бросила Ривка взгляд на кровать мужа и сказала: «О чем ты говоришь, доченька, он болен, а я поеду?»

Подумал Ицхак, если я… тогда она… – то есть если я женюсь на Шифре, сможет она, моя теща, поехать к родителям. Сказала Ривка: «Мой отец и моя мать – в Эрец Исраэль, а я не могу их увидеть… Поезжай, они говорят мне. Легко вам говорить, поезжай! Почему ты смеешься, Шифра?» Сказала Шифра: «Я только одна говорила, а ты говоришь – вам». Вспомнила Ривка о том, что решила раньше по поводу Ицхака, и разозлилась на саму себя, ведь все, что она сделала, – сделала ровно наоборот. Смотрела Шифра на мать и удивлялась.

5

Так же и на второй день, и на третий день продолжал Ицхак красить у Рихарда Вагнера. Когда нанял Вагнер Ицхака на один день, то нанял его закончить работу брошенную другим маляром. Как только увидел, что работа его хороша, поставил перед ним остальные предметы обстановки. Как делал он, так делала и его жена. Всякий раз, как приходила она взглянуть на его работу, приносила с собой вещи для покраски. Проработал Ицхак два дня, и три дня, и четыре дня. Покрасил скамейки, и стулья, и столы в саду, и садовую беседку, и доски для навеса, и шесты, на которые натягивают навес от солнца. Когда увидела жена Вагнера сад и садовую мебель, сказала: «Пусть поработает еврей у нас еще день и обновит обстановку в доме». Когда увидел Вагнер, что домашняя мебель стала красивее, чем была когда-то, сказал: «Пусть поработает он еще пару дней, пока не обновит весь дом». Красил Ицхак еще день, и еще день, и не оставалось у него свободного времени на поиски комнаты, поэтому он все еще жил в гостинице.

Шоэль-Гиршл вернулся из своей поездки за Иордан. Бизнес ему не удался. Но он не жалел о поездке. Столько лет заперт он был в городе, без свежего воздуха, и всего-то приходилось ему проходить из гостиницы до бейт мидраша и из бейт мидраша до гостиницы. Вдруг представилась ему возможность попутешествовать по стране и увидеть Иордан, и Мертвое море, и землю Моава, и другие места, упомянутые в Торе. Господь, Благословен Он, любит народ Израиля, и Он дал нам землю желанную, добрую и просторную, которая за грехи наши многие была отнята у нашего народа. Но и в гневе своем помнил Он о нас, и жалел нас, и дал нам замечательные заповеди. Удостаивается еврей – выходит он и ездит по стране, чтобы купить пшеницу для мацы и лулавы к празднику, и видит хоть немногое из того хорошего, что есть у нас. Бродит Шоэль-Гиршл по своей гостинице подобно первому человеку, изгнанному из рая, и самые разные картины, виденные им в дороге, встают перед ним. То он – поднимается в пальмовую рощу, то он – плывет в лодке по Мертвому морю. И тяжелая зеленовато-синеватая вода с зелеными пальмами, как бы окутанными сияющим зеленоватым шелком, поднимает в его сердце желания, которых он не знал никогда в жизни. Бродит он и напевает печальный нигун «…в падении нашем Он помнит о нас, и Его милость навеки…», и рассказывает, и рассказывает обо всем, что видел на Иордане, и на Мертвом море, и во всех тех местах, где побывал, и вздыхает, что за грехи наши многие забрано все из рук наших. «А ты, Ицхак-эффенди, – сказал Шоэль-Гиршл Ицхаку, – был в Яффе? Что нового в Яффе? Слышал я, что строится город. Шестьдесят домов зараз. Не посоветуешь ли ты мне учиться писать мезузы? Можно заработать на мезузах больше, чем я заработал на лулавах. Или, может быть, отправимся за Иордан и откроем там маслобойню? Ротель овечьего молока там – два бишлика, и на нем – сметана толщиной в два пальца, а утром она твердеет, и можно резать ее ножом».

Когда закончилась работа Ицхака у Вагнера, пошел он к Эфраиму-штукатуру. Сказал Ицхак Эфраиму: «Ты ведь со многими имеешь дело, может быть, тебе известно что-нибудь о комнате для меня?» Привел его Эфраим к одному граверу, который впал в нужду и был вынужден сдать комнату.

Часть восьмая

Отступление

1

Гравер этот принадлежал к остаткам тех ремесленников Иерусалима, отцам которых надоел хлеб безделья и они стали учиться жить плодами своего труда. Видели жители Иерусалима свою нищету и скудость. Живут они в тесных и темных каморках и одеваются в лохмотья, а дети… вся еда их – одна сушеная фига на завтрак и кусок хлеба с растительным маслом и жареным луком на ужин; и целый день они сидят в хедере или в ешиве голодные; а изо всех стран рассеяния прибывает множество народа в надежде на халуку но халуки уже не хватает даже на четверть нужд человека. Начали мыслящие люди спрашивать себя, чем же отличаются сыны народа Израилева от представителей других народов в Эрец? Ведь их предкам не была предназначена эта земля, а они живут себе в Эрец вместе с нами в наше время и видят «свет в окошке», пользуются плодами земли, в то время как мы настаиваем на своей бедности и находим доводы для своих страданий? Разве это не наша вина, что мы едим хлеб печали, и никто пальцем не пошевелит, чтобы предпринять что-то? Одни стали подумывать о занятиях торговлей, другие – о занятиях земледелием или ремеслом. Но куда бы ни поворачивал человек, удача отворачивалась от него, потому что Иерусалим стоял одинокий и всеми оставленный, и дела его были малы и ничтожны. Да это и так известно, и нет необходимости входить в подробности.

Увидели благодетели народа Бога Авраама, и во главе их лорд реб Моше Монтефиори, благословенна его память, беду своих братьев, и решили спасти их. Начали они переговоры с учеными людьми и раввинами Иерусалима. Идей было предложено много, а конкретных действий последовало мало. Много денег вложил Монтефиори в Иерусалим и много денег раздал бедным. Но денежными подарками никто не спасется, деньги уходят – беда остается. Двух свершений удостоился Монтефиори: возвысил народ Израиля в глазах других народов и построил дома и целые кварталы в Иерусалиме.

Имя реб Моше Монтефиори звучало подобно звону золотого колокола, а его добрые дела заслужили широкую известность и славу во всех странах рассеяния. И многие евреи, мечтающие поселиться в Иерусалиме, понадеялись на милость лорда и прибыли.

Опустилась на Иерусалим нищета со всего мира и породила много бед. Одни принимали страдания с любовью и радовали свои сердца Торой и молитвой. Других нищета сводила с ума и уводила от веры в Творца, и они начинали впадать во всякого рода критиканство. Из ревности к Богу Воинств, из ревности к друг другу, из-за денег, из-за гордости, из-за беспричинной ненависти, из-за желания поспорить. А бывало, что они вмешивали консулов в свои разборки и позорили Иерусалим в глазах народов. Кто глупел – глупел, а кто еще не поглупел, душа его вопила: увы, где я и что будет с моими детьми? Неужели не выберемся мы из этой мерзкой нищеты никогда? Были такие, что решались вернуться в галут или отослать туда своих сыновей, да только говорили: неужели все труды, затраченные нашими отцами на алию в Эрец Исраэль, были для того, чтобы сыновья наши вернулись назад? Начинали они догадываться, что все эти напасти от безделья – безделье приводит к скуке, а скука приводит к нехорошим делам, и, пока мы ничего не делаем, нет возрождения. Решили исправить то, что испортили предыдущие поколения. Но не было у них сил спасти самих себя, ибо многочисленны препоны в Святом городе и на каждого жаждущего действовать находится множество бездельников, препятствующих им.