Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Ира возлегала плодово, Ил ползал вдоль аргусеницей, ласково грыз глазами ягодку. С бережным бешенством кусал присуху за сосок, из которого рос пучок травы. Дева в столбняке! Запасец неизрасходованных сил влечет почтительное слюнкоистеченье. Узы паузы. Она, королевна, безмолвствовала, он, трутень, бормоча, повиновался. Какое бы послушание я ни взял на себя — без любви я ничто! Я барахтаюсь, как в полынье, но за все благодарен судьбе — твое лоно живет по луне, мое время течет по тебе, уплывают минуты и дни, кормят завтраками на траве, но когда остаемся одни — останавливается мгнове… Спи, спи, Ир. Посапывай. Итак, это сон, моя милая… Рано еще, сиро еще… Скоро восстану, войду впритирку, станем целым, полноценным горячим Ирилом… Шемеш… С начала та ж я и с конца! Покатим: кол-лобок! Обцеловывал каждый лакомый кусочек кожи — о, мое кроватное сокровище! Слюнявил, лапал, щупал, щипал, оставлял засосы. Пестрый лапотник — это лона пробирщик! Расставив руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, придирчиво всматривался — красотища! Похвала Ире — ей во славу, себе же в забаву (как писал про гарпий Горгий). Змея, покрытая очьми, раскрывшая пасть, не зряшно вытатуирована у нее вкруг левого бедра — око на окороке! — лобзаю вашу медузью роспись, Хозяйка Горы, государыня зайка и рыбка! А языкатая змея-то! Мне бы повстречать во рту такой язык — раздвоенный, так и ходит вилкой, билингвиний. Сколько зим, тапузим! Прыгай в рот, баккурот! Лезаенбать, мать вашу Машу Одигитриевскую, Отцову чашу… Бать-мать, святая семейка — застолбить… Опарафинить… Расслабься, Ириша, лишь краешком слушай: мне хорошо знаком твой организм, и я его извилины ценю, не лебезя, но вот душа твоя чуток мне поперек души, и я решился душу грешную ту вынуть (вскрыв левую лопатку) и омыть, баюкая в руках, освободить от всего мутного, квасного в ней, прекрасной, свершить обряд, проделать очищенье — опресноковый катарсис! Разве плохо — покрыться хрупкими хрустящими чешуйками мацы… Начать светиться… Огрести по полной. Другое агрегатное состояние… Некий мидраш — евангелие от Противного, хаванщина — утверждает, что до изгнания из Райсада первоголем-адам и ево мадам были покрыты роговым панцирем (у нас остался рудимент — ногти), то есть это были этакие ящеры на задних лапах. А тут — святая чешуя, маца. Мацой ее всю покрываю — мацаю. Ее кожа исправно превращается в мацу, тело и кукольное личико окукливаются, и с замиранием мы оба будем ждать — что там вызреет, когда струпья с шорохом отвалятся — кто, отряхиваясь, выпорхнет или выползет из кокона? Предивный обличьем — новой чешуей — Сверхпарх? А Лазарь его знает! Сложно так сразу…

Голос нежный и чуть хрипловатый, как гром в горах на хорах, прервал:

— Ил, драгоценный, окстись, ты ебстись начнешь, наконец, или так и будешь издавать невнятное?

Хотел ответить, убедить, улыбаясь — ввернуть свечку! — о, мой сердитый сердолик! храни и утоли! — исполню, душенька, всенепременнейше! — но не успел. Поскребя ногтем в дверь, вошел на цыпочках Кормилец, кроткий муж — в ночном колпаке с кисточкой и шелковой пижаме, спросил шепотом, приложив палец к губам:

— Ну, отпотифарил Ирку по всем меркам? Справил овуляцию? Ублаготворил? — он кивнул на полные неги — о, молочно-белый свет! — груди супруги, похожие на лежку пасущихся в сумерки белорунных богинь: — Кумысу попьешь парного? Я надою.

— Лучше потом, — сказал Ил. — Еще не закончили.

— Ничего, ничего, я тут тихо посижу, — замахал руками Кормилец. — Теперь я хоть знаю, как это было на самом деле…

…еле и краткий кроткий запах смолистый — словно повеленье торопко выдыхать пар слов главы недели, ели в серебре (да уж не в иле) застыли, ели с серебра (се ребро — вынул, дунул — иже на!) с пылу горячее — морозно, вьюжно, тундра, ндравы, тепло жены для ищущих приют, этичен спирт из пихт, а слепота снежна, и сколько литров лет отдал той лие москвалымской немытой — лиетрахец! — в краю пурги и туй, снегурион и гурман, приударял как мог, катался на снегурочках, нахал, отвянь, какого хвоя еще надо, и тает та, что на душе по уши, клубится кафедральный мрак, сад у подножья горки елеонской, сугроб сверкает, намело по горло, метели бедной оханье и плач, охота клубни выкопать и печь, ведь еле-еле в теле пеплится зола…

Я заразился яллабозначем, подумал он печально. Вновь одинок (вдвойне приятно), Ил сидел возле моря на трухлявом, раскрошенном водой и временем бревне. В таком и дриады не водятся, хороший друид их на улицу выгонит. Вон погода какая — благодать! Гуляй не хочу, до корчей. Утро ррааннее, зевнул он. Ира отлипла. Отлично. Морской травою зарастают раны. Целебный запах гниющих водорослей. Эх, Лазария, Смердичев наш!

Кстати, что это за босая процессия движется, чинно хохоча и хлеща себя воображаемыми бичами, по мокрому песку кромки моря, оставляя вмятины следов, тут же высушиваемых водой? А это загорело-полуголая паства из клана солнцеловов, дармоебы, мускулистый пляжный криль тащит балдахин со своим божеством — Иру понесли в гости. Повелела. С утра потра… Неймется ей. Совсем мяукнулся котик, ско кскс не ска… Богиня набитая, волнистозлатоволосая. А я — расстрига в власянице, поплавали с клецками — и будет. Будет, телка, из себя изображать целку, а толку… В энту целку влазит церковь с куполами снежными! Всецело! Пропиську покажи, мандаты! Прекрасная Блондина! Тонкие руки в тяжелых узорчатых червонных дутых браслетах. Ноготки ног выкрашены золотишком. Лепные лапки в легчайших сандалиях с ремешками до колена. Ресницы загнуты, носик задран надменно. Чопорна, порочна. Воображуля! Лжива, не правда ли? Кому ты лепишь белоснежку! Стерва без интервала. Какое ж тут единоирие, варвары! Тут успевай!.. Этому дала, этому дала… А мне дала пятак серебром — славная барыня! Подавальщица! Простая разбитная бабенка-пшатенка — не моего ребра. Электра праздного ядра. С возу! Как рога с плеч! Таких пучок на пятачок! Продать бы ее за десяток кошельков! Обычная глядища-изменщица, дочь камергера ночи, летучая молли, поющая в стерне — здравствуй, пенни, здравствуй, лопа! Злая баба-бовариха. Заштатная Бат-Шева. Повидла дешевая! Не по карману! Есть такое дело! И нет в ней искры и икры. Засранка-серебрянка неискренняя, уклейка извивающаяся. Не делай ветр и снег, ссыкуха, а выдь на брег, где древо сухо… Пусть глас гундос и зрак твой хитр, но ты — милейшая из стихий. Огнь! Глаза, как сине море. Еще одна нота гармонии — мо. Идет после до. Мо, ре. Слезь с чудо-юд и подь сюды, давай поговорим о прекрасном: с конца не закапало — вот и прекрасно. Иришенька, усталые уста, ты съела яблоко, нектаром запивала, мне так тебя все хроно не хватало, хренова жисть без бездн твоих опиздененных — безвидна и пуста, надводный дух — тщета и суета, лишь ты, подушная, есть та, что скрасит время и пространство вкупе — летишь, голыш, на простынях и в ступе, и не толочь чтоб воду зря — свезу телушку за моря… Зевсяга всехняя — млечпуть струится под твоей избушкой! Осела поветь! О, опостылое постельное тепло! Стельные усилия! А постулат апостолих — не истолковывать, а исполнять! Магаралы из Магдалы! Лепи пигмала, гля! Учитьля-великана! Песочно-солнечны часы любви вдвоем, у ходиков светлеет окоем, и стрелки раскорячили лучи, и тик-так далее… Ирка-дырка. Розетка двуязыкая. Выключить бы ее, забыв. Отзынь, гиневра! Фигу тебе добра и зла! Вернуться в мужественный Сад — мир мой до дыр… Но и я — муляж мужика. Все с книжками да с книжками, штук пять аж сразу, которую фазу луны кряду… Зато теперь вокруг лыцари-дебилы — что, Ира, значит, солнцу Ила ты желтый сумрак предпочла?! Сбежала по волнам в ультрафиолет, к загорелым богатырям-олигофренам? Фанфароны, ебалки солнечного света! Физгармония! Вот так и рушится свод звезд, картина мира, ироцентризм — вернулся я на плоскую землю, повторяя припеваючи — да, увижу ее, но войти мне в нее не дано. Не достойна. Ирку можно любить как блядь, которую можно любить со всеми ее недостатками, пороками, но нельзя любить как жену. Отцыха всего светлого, матерного! Обманка на крючок. Мякиш наживной! Не доросла. Зелен, голубушка, виноград! Излишне нетипична: ан-типова. Раб за мной ларца не носит, нет у мя тепла в жаровне, баба любит или бросит, все равно не будет ровней. Все равно все равно расставанию, умножению множеств на ноль, но… Вон в Книге как сказано: «Вот Ты говоришь: и баба человек! Известно, ходит она на задних лапах, травы не ест, слова говорит, смеется — значит, не скот. А все-таки…» Кай — человек, вообще человек. А Герда — дура. На все дворы две пророчицы лишь нашлось (остальные оракулы — мужичье) — Двора да Хульда, да и те… Проку с них, теток сивилльных, невменяемых… Глухо! О, разочарованье в чарах Иры! Как малыш игрушки, я лишен Ирушки, баюшки-хуюшки, спят сперматозюшки… Ну, приуныл. Истосковался и токую. Ужель блаженство было ложно?! Хотя к чему переживать — лучше найти не хуже, и не такую потаскуху. Э-э, и это пройдет, как нижний насморк, те цорес… У Соломонки Премудрого, помнится, было кольцо в носу, неразменный пенс… Плюс безразмерный пенис… Эх, мейделе, золотце, солнышке, уж не греть мне на тебе свои косточки — ну и катись, котик, колбасой, вцепившись в выходящую из тени кишку. Пойми — кто из толщи мацы на свет вылез — у тех кожа в пупырышках, отпечаталось. Цэ разлюлит! А рожа — постепенно — в трещинах! Коза ты драная, эгидная… Та же добыча Ра!.. Ишь, прямо на руках ее носят. Брызги бриза, останки волны на нежной коже — слизать скорей, пока не вытер ветер. Целая очередь дурачья выстроилась — приложиться. Смотрят на блудную дщерь ерусалимскую с восхищением, потому что видели наготу ее… Тина тире в глазах темно! Что-то вид у нее больно довольный, ленивый, раздавшийся. Может, понесла от меня? Ушла, образно говоря, в Зачатьевский монастырь? Вот смеху будет… Вот Кормилец возрадуется, урод… Загуляет! Выставит два ведра пойла поцам во Дворце… Это значит — опять мне в стельку хлебочерпать. Полнить хрустальные фиалы. Ох, надоело вконец и вдоск ублюдочное бульканье. И будущее вырисовывается хуже некуда — отпрыска пресущественнаго нерадиваго тетешкать, таскать за уши умничку, формулкам учить, uti-uti… Тинок! Тоска одна. А Ира уплыла из рук навек в разлуку, сцука.